В течение некоторого времени после 1991 г. различные европейские сети, все сильнее опутывавшие балтийские республики, смотрели на последних, как и на все другие бывшие советские республики, сквозь призму «посткоммунизма», проявляя к ним такую же снисходительность, какой отличаются родители по отношению к детям-подросткам. Ожидалось, что данные страны, пройдя трудный период «взросления», будут способны взять на себя «взрослую» ответственность в соответствии с их размером и экономическими возможностями. При этом не существовало никаких точных моделей такого посткоммунистического «переходного периода», позволяющих сколько-нибудь точно определить, когда же пора перестать проявлять снисходительность. Длительные процессы, включавшие постоянную оценку относительно готовности к вступлению в ту или иную организацию, продолжались и в первые годы нового тысячелетия. В 2004 г. балтийские республики были сочтены достаточно «зрелыми», чтобы принять их в ЕС и НАТО в качестве полноправных членов. Положительные решения в обоих случаях означали, что национальная независимость этих стран получает еще одно подтверждение со стороны обширной системы существующих государств. Для большинства населения стран Балтии такое дополнительное подтверждение было желательным, однако, как показывают опросы общественного мнения, значительная часть людей во всех трех странах продолжала выказывать сомнения относительно этих шагов. Некоторые сомневались в разумности увеличения символической дистанции между балтийскими республиками и Россией, другие опасались трудностей, связанных с уменьшением национальной свободы действий, а некоторых раздражал бесконечный поток поступающих извне «стандартов», соблюдения которых требовали от своих членов западные организации. Тем не менее основные вехи на пути к членству в ЕС и НАТО были пройдены всеми тремя странами благодаря деятельности избранных правительств и общественной поддержке их решений — хотя и не повсеместной, но все же выказываемой большинством населения.

Вступление в качестве полноправных членов в наиболее важные западные экономические и военные организации означало, что посткоммунистическая фаза осталась для балтийских республик позади. Эти геополитические процессы происходили одновременно с попытками склонных к историческому мышлению интеллектуалов трех стран объяснить происшедшее и все еще происходящее. Любой прибалт-долгожитель, родившийся, скажем, в 1910 г., пережил две мировые войны, принятие двух деклараций независимости, оккупацию нацистской Германией и СССР, массовые депортации и эмиграции, значительные потери населения и его прирост, а теперь — беспрецедентную переориентацию в сторону Запада. Эту фрагментированную историю предстояло сделать единым целым, хотя бы для того, чтобы преподавать школьникам целостную, легко воспринимаемую историю родной страны. Данную задачу было существенно труднее решить, чем поставить, поскольку история всех трех стран Балтии в ХХ в. не имела сколько-нибудь выстроенной концепции, в отношении которой взрослые хотя бы пришли к согласию.

Но даже и отдаленное прошлое — за столетия до ХХ в. — также не имело общепринятого объяснения, основанного на единой концепции, не предполагающей двойных толкований. Исследователям оставалось только бросать завистливые взгляды на такие национальные государства, как Франция, Великобритания, США, Скандинавские страны, история которых, хотя и перемежавшаяся гражданскими войнами и всякого рода раздорами, все же имела давно устоявшуюся структуру и границы, внутри которых размещались все события. История же стран Балтии не имела подобной долговременной структуры. Эти государства были продуктом Первой мировой войны, и их недавнее возрождение как суверенных государств стало результатом неожиданного завершения «холодной войны» между глобальными сверхдержавами. Однако при этом было важно показать, что три балтийские республики как политические образования представляли нечто большее, чем просто побочный продукт мировых исторических процессов, в которых латыши, эстонцы и литовцы не были главной движущей силой. Напротив, требовалось доказать, что три народа являлись «деятелями», то есть, фактически, сами творили свою историю, пусть и в рамках, налагаемых внешними обстоятельствами.

Уже в третий раз на протяжении ХХ в. историописание на Балтийском побережье меняло свой курс. В первый раз это произошло после 1918 г., когда историки поставили под сомнение триумфалистскую историографию, созданную балтийскими немцами и поляками, в которой именно данные национальные меньшинства рассматривались как движущие силы на побережье, в то время как эстонским, латышским и литовским «крестьянам» отводилась роль пассивных наблюдателей. Второй раз это случилось после 1945 г., когда коммунистическая партия создала жесткую схему, в рамках которой русские и Российская империя изображались в качестве источников благодеяний для народов побережья начиная со времен Средневековья. Согласно этой схеме, в XX в., с его классовыми конфликтами, Советский Союз после 1940 г. помог «пролетариату» трех народов осуществить свою историческую миссию. Теперь, в 90-е годы, эти интерпретации оказались невостребованными, и десятки учебников, монографий и статей, выходивших из-под пера историков советского периода в соответствующих университетах и исследовательских институтах, утеряли доверие. Столь необходимая переориентация была психологически сложной по нескольким причинам. Посткоммунистическая эпоха наступила крайне быстро, и многие историки и писавшие на исторические темы оказались перед лицом задачи создать «новую» историю, в то время как еще совсем недавно они профессинально активно работали в советское время, писали в принятых тогда рамках, с той или иной степенью энтузиазма. Теперь коллеги принялись осуждать друг друга, решая, кто насколько «грешен» и кто может продолжать работать. Кто-то ушел на пенсию. Некоторые сменили профессию, другие стали создавать «новую» историю даже с большим рвением, чем «прежнюю», тогда как остальные продолжали работать, надеясь, что их «грехи» будут поняты и прощены обществом. Существовал и определенный разрыв поколений; молодым ученым, начавшим учиться в середине 80-х и кому только предстояло публиковаться, не приходилось извиняться за свои прежние работы. Более того, тем, кто взялся за разработку «новой истории», пришлось осознать, что «национальная история», которую они теперь пишут, не может сводиться к тому, чтобы просто вернуться к межвоенному периоду и затем продолжить описание в том же стиле, что был прерван в 1940 г. Прославляющие национальную историю труды не выдерживали критики иностранных коллег, поскольку историки западных стран также существенно изменили свои подходы с середины XX столетия. Нет какого-то одного европейского пути в написании истории; существует легион всевозможных конкурирующих интерпретаций прошлого. С 60-х годов XX в. историки Запада стали обращать внимание не только на богатых, успешных и могущественных, но и на маргинализованные слои населения, особенно на всякого рода меньшинства. Требовалось, чтобы «национальные истории» повествовали о женщинах, заключенных, сексуальных меньшинствах и нуждающихся. Интеллектуальная свобода, появившаяся после 1991 г., пришла одновременно с западными представлениями о том, как должна выглядеть «национальная история», и это теперь нужно было включать в исторические труды. Многим сказанное казалось крайне несправедливым, однако, поскольку вестернизация оказала с 1991 г. колоссальное влияние и на профессию историка, оказалось невозможно игнорировать новые, европейские способы писать историю — даже если некоторые и называли это «модой». Эстонские, латышские и литовские историки, планируя свою работу, должны были рассчитывать, как минимум, на две аудитории — читателей в собственных странах, которые последние полвека могли знакомиться только с крайне идеологизированными историческими трудами и теперь действительно хотели знать, что же на самом деле происходило в прошлом, и представителей мировой исторической науки, согласно которой национальные истории любых государств (которые продолжали писать в основном в виде учебников), в целом не рассматривались как серьезный вклад в багаж знаний человечества. К тому же в интеллектуальном пространстве Запада прошлое в целом затенялось более современной, актуальной и привлекательной популярной культурой, обращенной в основном к молодежи. Привычка к пассивному чтению, по всей видимости, проигрывала в битве с интерактивной культурой киберпространства.