Также остается открытым вопрос, насколько вера в мир духов и во всевозможных божеств трансформировалась в нравственные нормы, на личном или коллективном уровне. Правила, определяющие, какое поведение является плохим, а какое — хорошим, могли быть привязаны к миру богов и духов, или же быть выработаны на основании опыта поколений: мы не знаем, что из этого имело место на самом деле, или же поведенческие нормы закладывались на основе того и другого источников. Также ничего не известно о санкциях, которым подвергались нарушители общественных нравственных норм. Хотя предполагается, что в рассматриваемый период на этой территории не существовало концепций «ада» или «вечного проклятия», погребальные обычаи свидетельствуют о том, что вера в некую загробную жизнь имела место. Погребения часто включают материальные объекты: оружие, украшения, продукты питания, которые должны были служить своим владельцам после смерти. В регионах, где говорили на «балтийских» языках (в отличие от «финских»), боги, по всей видимости, не имели карающих или устрашающих ипостасей. Даже несмотря на то, что считалось, что эти божества отвечали за различные аспекты природного мира, их ответственность, очевидно, не предполагала прямого контроля за отношениями людей. Возможно, поведенческие нормы на личном и коллективном уровне выросли в основном из признания того, что нужно для личного и коллективного выживания в окружающем относительно суровом мире.

Среди многих неясных вопросов, касающихся верований народов побережья в период смены I и II тысячелетий, есть и относящиеся к их распространению и передаче от поколения к поколению. Иными словами, верования должны быть помещены непосредственно в меняющийся социальный контекст, о котором мы также знаем чрезвычайно мало. Наиболее часто верования и системы верований населения побережья исследовались как обобщенные признаки двух значительных культур — балтийской и финской, при этом и тот и другой комплексы рассматривались в отдельности от конфликтов ежедневной общественной жизни. В качестве исследовательской стратегии такой подход имеет преимущества, ибо упрощает задачу, но он мало объясняет, как именно верования могли накладывать отпечаток на действия. Побережье Балтийского моря было регионом, где сосуществовали различные племенные сообщества, объединения, находившиеся в постоянном процессе изменений, и некоторые них вели к значимым трансформациям, а другие — нет. Вне всякого сомнения, народы из этих собществ не были герметично отгорожены от посторонних влияний и общались друг с другом.

Означает ли это, что народы черпали из общих источников верований и поведенческих норм: балтийские народы из одного, финские — из другого? Это не кажется вероятным, учитывая отсутствие распространенной по всему побережью Балтики касты жрецов, которая могла бы систематизировать верования, и каких-либо религиозных институтов, способных распространить их по всему региону. Информация, доступная нам из летописных источников, показывает, что верования были в достаточной степени индивидуализированными, хотя, возможно, и не уникальными для каждого поселения. Некоторые деревья, такие, как дуб, судя по всему, почитались всеми балтийскими народами, но многие другие природные объекты наделялись священными качествами лишь применительно к конкретным местам. Балтийские народы, как было замечено выше, имели множество богов, тогда как финские — относительно немного. Позднейшие источники оставляют отчетливое впечатление, что племенные объединения конфликтовали друг с другом скорее из-за материальных причин, таких, как территория или добыча, а не с целью распространить на соседей свои верования.

Мы предполагаем, что эти верования и системы верований менялись с течением времени, что предполагает проблему передачи информации и знаний следующим поколениям в дописьменных обществах. Побережье не имеет никаких собраний священных текстов, из которых последующие поколения могли бы черпать представления о верованиях; это означает, что в регионе существовал некий механизм устной передачи информации. Очевидно, так оно и было — в противном случае мы должны предположить, что каждое следующее поколение изобретало для себя новых богов и новые верования. Мир природы оставался неизменным; сказанное позволяет считать, что характеристики и объяснения сил природы также оставались более или менее неизменными на протяжении поколений. Однако позднейшие хроники также изображают священное знание как прерогативу неких отдельных личностей; то есть подобное знание не было достоянием масс. Некоторые верования передавались через обычные процессы социализации: дети узнавали от своих родителей о мире духов, наполнявшем все видимые и невидимые явления, и о том, как следует с ним взаимодействовать.

Однако заговоры, заклинания и прочие подобающие формы повиновения и умиротворения духов представляли собой более специализированную информацию, которая передавалась от одного человека к другому. В позднейших источниках нет сведений о подобном обучении; даже если упоминаются некие мудрецы, наделенные особыми способностями, совершенно неизвестно, имели ли они учеников. Свод информации и знаний, передаваемых устно, несомненно, претерпевал изменения при смене поколений. Некоторые верования уходили как старомодные, другие просто забывались, третьи передавались в измененном виде. По мере необходимости возникали новые верования, а новые явления нуждались в объяснениях, исходя из существующих представлений. Таким образом, верования народов Балтийского побережья, описанные в хрониках XIII–XIV вв., не могут считаться бесспорно присущими населению этого региона восемь-десять поколений назад.

Участившиеся упоминания о народах Балтийского побережья у античных и более поздних авторов, а также археологические находки указывают на тот факт, что на рубеже VI–VII вв. у современников вырос интерес к этому региону. Римские монеты попадали на балтийские берега из Империи благодаря торговцам или посредникам; наиболее значительные их клады были найдены на южном побережье Балтики — в регионе, впоследствии названном Восточной Пруссией, а не на востоке. Южный берег был источником балтийского янтаря — товара, высоко ценимого греками (которые называли его «электрон»), римлянами и византийцами. «Янтарные пути» торговцев простирались по будущим территориям России и Польши, а также шли вверх по рекам до морского побережья.

Однако было бы неточным изображать эту торговую деятельность как первые контакты побережья с «внешним миром», поскольку к концу V в. н. э. народы Балтики должны были привыкнуть к разного рода вторжениям «чужестранцев» со всех сторон, учитывая специфику миграционной активности региона. Торговцы были лишь одним из многих видов «пришельцев», и главное различие состояло в том, что некоторые «чужаки» не только приходили, но и оседали, тогда как торговцы неизменно покидали эти земли. Возможно, было бы преувеличением говорить о постоянных «торговых отношениях» между побережьем и внешним миром, поскольку появление торговцев бывало скорее спорадическим и непредсказуемым, чем систематическим и регулярным.

Торговля не была заметным аспектом в жизни побережья на рубеже I и II тысячелетий; то же можно сказать и о вооруженных набегах с целью грабежа. В сагах скандинавских викингов, относящихся к IX в., упоминается о набегах, коснувшихся главным образом народов, чьи территории напрямую выходили на морской берег, — куршей, ливов, эстонцев, и в меньшей степени живших дальше от моря земгалов. Саги утверждают, что целью некоторых из этих набегов было подчинение побежденных народов; в действительности же они были ориентированы в первую очередь на захват добычи, и никаких сколько-нибудь постоянных поселений викингов на этих территориях не возникло. Более того, завоевание территорий — ранняя форма колонизации — потребовало бы соответствующих административных структур, создавать которые у викингов не было ни желания, ни человеческих ресурсов. Гораздо более выгодной схемой было взимание дани, что являлось целью и первых русских княжеств, расположенных восточнее. Небольшие государственные образования: Полоцк, Псков и Новгород — осуществляли набеги на территории эстонцев, латгалов и ливов, устанавливая долгосрочные трибутарные отношения между правителями балтийских земель и государствами Руси. Конечно, это не мешало торговле, но отношения такого рода являлись своего рода заменой прямой аннексии и, следовательно, требовали впоследствии регулярного поддержания и управления. Викинги с запада, по-видимому, не имели подобных планов. Однако они использовали реки восточного побережья Балтики в качестве путей, по которым проникали дальше на восток, что и делали без затруднений, не инициируя конфликтов с племенами, проживавшими по берегам этих рек. Напротив, Русь не проявляла интереса к рекам как связующему звену и, возможно, не обладала достаточными ресурсами, чтобы пытаться проникнуть на берег Балтийского моря с востока.