По иронии судьбы тот послевоенный беспорядок, в котором эстонцы, латыши и литовцы нашли возможность для создания собственных независимых государств, положил начало складыванию международной обстановки, которая была крайне неблагоприятной для небольших государств, особенно на востоке Европы. Этого не должно было произойти. Предполагалось, что послевоенные договоры и Лига Наций смогут обеспечить порядок, при котором отношения между государствами будут осуществляться в соответствии с принципами международного права. Упомянутые институты должны были разрешать спорные ситуации и урегулировать территориальные конфликты, а также предотвращать агрессивные поползновения амбициозных режимов. Устанавливая отношения с другими странами, вновь признанные Эстония, Латвия и Литва всерьез рассчитывали на такую поддержку. В действительности же к началу 30-х годов XX в. международные отношения стали развиваться двояко: с одной стороны, созданные после войны большие и малые страны, озабоченные внутренними проблемами, рассчитывали, что международная система гарантирует их статус и права, а с другой — некоторые старые и более крупные страны, недовольные исходом Великой войны, выдвинули лидеров, обещавших изменить облик послевоенной Европы. В этих условиях чрезвычайно уменьшилась вероятность реализации принципа «самоопределения народов».

Лига Наций, созданная благодаря США, которые, впрочем, так и не стали ее членом, делалось все слабее, оказывалась все менее способной сдерживать хищническое поведение стран — своих собственных участниц; при этом рост популярности экспансионистских идеологий недооценивали, считая их пустой риторикой. Мировой экономический кризис 1929–1933 гг. заставил государства сосредоточиться на внутренних делах, что уменьшило желание многих планировать еще один крупный конфликт. В такой обстановке маленькие страны с незначительными (или практически отсутствующими) вооруженными силами оказались в определенном смысле предоставлены сами себе. В результате среди тех, кто определял внешнюю политику государств Балтийского побережья, росли надежды, что их странам больше всего может помочь возрождение идей нейтралитета и более того, сохранения беспристрастности в международных отношениях. Усилия по организации межбалтийского сотрудничества ни к чему не привели, во многом из-за конфликта между Литвой и Польшей по поводу Вильнюсского края, осложнившего атмосферу в регионе; при этом Эстония и Латвия не хотели занимать сторону ни одной из сторон. К концу 30-х годов стало уже не важно, насколько авторитарными были руководители стран Балтии; даже если бы в этих странах сохранилась работающая парламентская система, их правительствам все равно приходилось бы действовать в рамках все той же разрушающейся системы международных отношений. Продолжающееся внутреннее развитие (экономическое, культурное и социальное) Эстонии, Латвии и Литвы, управляемых сильными парламентами и авторитарными президентами, вряд ли могло оказать какое-либо влияние на захватнические стремления более крупных соседних стран; эти три страны должны были выживать несмотря ни на что и не имели другого выбора.

Однако поколение эстонцев, латышей и литовцев, вступивших во взрослую жизнь в 20-е годы XX в., не думало о своей жизни таким образом. Им не приходилось добиваться независимости — они могли просто наслаждаться ее плодами, полагаясь на опыт старшего поколения в вопросах международных отношений. Импульс, приданный культурному развитию в предвоенные десятилетия, сохранялся, и теперь ему больше не угрожали ни германизация, ни полонизация, ни русификация. Развитие культуры все в большей степени обретало национальный характер, искусство восславляло красоты родной природы, используя все богатство трех языков, ставших теперь государственными. В культуре этих стран нашли отражение такие международные художественные и литературные стили, как символизм, экспрессионизм и кубизм. Ушло ощущение, что национальным культурам нужно доказывать свою ценность; новое чувство свободы возникло и потому, что произошла экономическая и социальная маргинализация местных самопровозглашенных представителей якобы высших культур. Те, для кого главным средством самовыражения являлся язык, не чувствовали больше, что их интеллектуальный потенциал может быть реализован лишь в том случае, если они откажутся от родного языка ради какого-либо другого. В целом люди искусства могли теперь чувствовать, что обогащают мировое культурное пространство национальным достоянием: латышской литературой, эстонской музыкой, литовской живописью — и что у них есть аудитория, воспринимающая их произведения в этом качестве. Теперь новое чувство национальной принадлежности культуры было вполне ощутимо, как и чувство национальной принадлежности территории.

Построение национальной культуры, как и национальных государств, имело много граней. Необходимо было заново создать систему обязательного образования, разрушенную на всех уровнях в военные годы (как во время Первой мировой войны, так и на протяжении войн за независимость). Центрами этой деятельности были Тартуский (бывший Юрьевский, бывший Дерптский) университет в Эстонии, Латвийский университет (бывший Рижский политехнический институт) и Каунасский университет (Вильнюсский университет теперь находился, разумеется, по другую сторону литовско-польской границы). Создавались и обеспечивались персоналом институты, где студентов обучали музыке, живописи и архитектуре. Появлялись национальные театры, в том числе оперные, а также издательства, призванные удовлетворить растущий спрос на литературу на трех языках, а также на газеты, журналы и другие виды периодики.

Основные религиозные конфессии трех стран — лютеранство в Эстонии и Латвии и католицизм в Литве — были «национализированы»: немецко- и польскоговорящее духовенство замещено священниками, служившими на национальных языках. Ученые в университетах работали над стандартизацией этих языков, отделяя грамматически корректные формы каждого из них от диалектов. Разрабатывались маркетинговые схемы обеспечения всего населения печатной продукцией, поскольку книжные магазины имелись только в городах; за их пределами существенную пользу оказывала новая система почтовой доставки. Большинство населения трех новых стран все еще проживало в сельской местности, где коммуникации и транспорт оставались на уровне прошлого века, однако развивающаяся технология радиовещания помогала объединить все население общенациональной информационной сетью. Статистические показатели в этих сферах после Первой мировой войны демонстрировали неуклонную тенденцию к повышению на протяжении 20 — 30-х годов, что говорит об успешном создании институциональной и технологической базы национальных культур. Однако мало кто из людей искусства мог заработать на жизнь творчеством — многие из них имели оплачиваемую работу в другой сфере; также существенную поддержку оказывало дополнительное финансирование культуры национальными правительствами (особенно в период правления авторитарных лидеров). «Башни из слоновой кости» были редким явлением, и люди интеллектуального склада применяли свои таланты одновременно в нескольких видах деятельности. Например, романист легко мог быть также журналистом, публиковать энциклопедии в крупном издательстве и даже избираться в парламент. Во многих сферах трем новым государствам не пришлось начинать с нуля, поскольку национальная культура стала активно развиваться еще до войны, до обретения независимости. Многие довоенные писатели (поэты, драматурги, романисты, эссеисты) теперь были признаны классиками. То же происходило и с устной традицией сельской местности: ее образцы собирали, классифицировали, публиковали, хранили в музеях, превращали в «фольклор» и считали основой новых «национальных культур».

Одним из важных последствий этих мер в Латвии стало то, что латышское население бывших западных районов Витебской губернии, говорящее на латгальском языке, теперь стало частью новой Латвии в составе отдельного региона — Латгалии. Все три государства столкнулись с проблемой интеграции населения: в Эстонию вошло население трех бывших губерний Российской империи, в Латвию — тоже трех и в Литву — четырех. Но только Латвия начала свою новую самостоятельную жизнь, имея столь значительную долю населения (около 31 % в 1920 г. в Латгалии), история которого настолько значительно отличалась от истории населения остальных территорий страны и в политическом сознании которого стремление к полной интеграции (как это выразилось в трудах и речах депутата латвийского парламента от Латгалии Франциса Трасунса; 1864–1926) соперничало с желанием иметь специальный статус (о чем писал другой латгальский депутат, Францис Кемпс; 1876–1951).