Претворение новой политики в жизнь посредством физической ликвидации «опасных элементов» было наиболее ярко продемонстрировано при коллективизации сельского хозяйства. В сельской местности в 1940–1941 гг. энтузиазм по отношению к колхозам был минимален; индивидуальное сельское хозяйство было давней традицией побережья, укрепившейся благодаря аграрным реформам 20-х годов, а также «реформе» 1940–1941 гг., когда сами новые советские правительства создали новый класс мелких землевладельцев — фермеров с наделом 10 га. Поскольку немецкая оккупация практически не изменила ситуацию, в 1945 г. в Эстонии было 136 тыс. индивидуальных крестьянских хозяйств, в Латвии — около 280 тыс., а в Литве — более 300 тысяч. Темпы записи в коллективные сельскохозяйственные предприятия — колхозы и совхозы — оставались крайне низкими, несмотря на чрезвычайно высокие налоги, которыми облагались частные хозяйства. К 1947 г. партийное руководство в Москве устало ждать и определило категорию «кулаков» — обструкционистского класса, на который возложили вину за медленные темпы коллективизации. Эта категория была гибкой, но центром группы являлись успешные фермеры, использующие наемный труд; их теперь планировалось ликвидировать как класс. В 1948–1949 гг. около 40 тыс. человек было депортировано из Литвы в Сибирь, в марте 1949 г. — примерно 40 тыс. человек из Эстонии и около 44 тыс. — из Латвии (по всем трем странам существуют различные цифры). С точки зрения местных компартий, эта акция была успешной: без вредного влияния кулаков сельское население стало вступать в колхозы, и к 1950 г. трансформация сельского хозяйства в Прибалтике практически завершилась. Как можно было ожидать, производительность сельского хозяйства немедленно упала; ее общий уровень был меньше, чем в 1940 г. Психологическая травма, причиненная населению депортациями 1948–1949 гг., была столь же велика, как в июне 1941 г., но тогда вторжение немцев позволило в какой-то степени отомстить ее виновникам, а в 1948–1949 гг. такая возможность отсутствовала.

В целом восемь лет сталинизма в Прибалтике вызвали у взрослого населения региона ощущение безнадежности, несмотря на пропаганду, неустанно прославлявшую славное будущее социалистического общества. Нормой жизни стала нехватка всевозможных товаров (до 1947 г. в ходу были продуктовые карточки), поскольку, согласно директивам из Москвы, средства вкладывались прежде всего в развитие тяжелой промышленности. Снижение производительности сельского хозяйства из-за коллективизации существенно уменьшило запасы продовольствия в городах. Жилищные условия, особенно в крупных городах, были хуже, чем когда-либо, и недостаток жилья привел к распространению коммунальных квартир. Люди быстро научились не задавать вопросов о системе распределения, выделявшей более редкие товары лицам, входившим в номенклатуру, поскольку аппарат госбезопасности быстро создал эффективную систему информаторов и осведомителей. Наиболее суровым ограничениям свободы самовыражения подвергались ученые и деятели искусства; многие из них в результате прекратили свою деятельность и пошли на неквалифицированную работу, тогда как другие следовали партийной линии и создавали идеологически корректные произведения. В любом случае интеллектуальная элита трех стран уменьшилась, как минимум, наполовину из-за репрессий, депортаций и эмиграции довоенной интеллигенции. Знакомство с искусством и литературой западных стран и «ориентация на Запад» вызывали подозрение; теперь, в советском культурном пространстве, обязательной стала ориентация на русский язык и культуру. Несмотря на наличие в коммунистических партиях Прибалтики и правительственных структурах «национальных кадров» — эстонцев, латышей и литовцев, — все представители новой политической элиты рабски следовали директивам из Москвы со смесью убежденности и страха.

Поколение эстонцев, латышей и литовцев, которые были детьми во время Второй мировой войны и формировались как личности в послевоенный период, не относилось к новому режиму так же, как их родители и прародители. Детские воспоминания (у каждого человека свои) говорят нам об обычном подчинении взрослым, о нехватке различных товаров и естественных желаниях обрести стабильное будущее: добиться успехов в учебе, вступить в брак, получить профессию. В то время как взрослые чувствовали контраст между современной реальностью и довоенным прошлым, для большинства детей нормальным было то, что окружало их в настоящем, включая отсутствие информации об остальном мире. Эта реальность означала пионерскую и комсомольскую организации, коммунистическую партию и понимание того, что страна, в которой они живут, называется Советской Социалистической Республикой и является частью Союза Советских Социалистических Республик, возглавляемого мудрым и справедливым Сталиным. Взрослые стремились держать негативные оценки при себе как для собственной безопасности, так и для того, чтобы защитить детей от неверных поступков. Впрочем, дети получали отрывочную информацию о прошлом из старых журналов и газет, хранящихся на чердаках, проявляя любопытство, вызванное коммунистическими «проповедями» учителей и других взрослых, а также естественным интересом к запретному плоду. С течением времени вероятность того, что существующий порядок вещей может радикально измениться, стала весьма призрачной; большая часть молодого поколения прониклась представлением, что для того, чтобы преуспеть, необходимо соглашаться, — и то, с чем необходимо соглашаться, диктует кто-то издалека. Хотя молодежь по-прежнему росла в землях, которые они сами и их друзья называли Эстонией, Латвией и Литвой, это были не те страны, что существовали в прошлом. Вокруг было множество военных и других русскоязычных людей, русский язык проник во все сферы общества; но молодые люди не воспринимали это, как их родители (то есть как вопиющее разрушение культурного пространства). Ходили слухи, что тем, кто вступает в конфликт с правительственными структурами, приходится плохо, и люди делали выводы, что вступать в конфронтацию с чиновниками не стоит. Среди молодежи наблюдалось определенное разделение по национальному (то есть языковому) признаку, но многие игнорировали эти границы в поиске друзей и даже брачных партнеров.

Смерть Сталина в марте 1953 г. стала для населения Прибалтики меньшим шоком, чем для граждан большей части СССР, где люди жили под его властью существенно дольше и привыкли практически обожествлять его. Большинству населения не были известны детали борьбы за власть, развернувшейся в Кремле после смерти Сталина. Появление Никиты Хрущева на посту Первого секретаря Центрального Комитета КПСС сначала не предполагало ничего нового, в отличие от исключения из партии и последующего устранения Лаврентия Берии, руководителя службы внутренней безопасности; в Прибалтике имя Берии давно ассоциировалось с жестокими репрессиями, хотя недавно, после смерти Сталина, он побуждал партийное руководство активнее искать национальные кадры в республиках. Гораздо больше население (не только Прибалтики, но и остального Советского Союза) было поражено, когда на XX съезде КПСС в 1956 г. Никита Хрущев осудил Сталина за насаждение собственного «культа личности», а также за то, что он управлял СССР не так, как завещал Ленин, то есть не в соответствии с истинными принципами построения социализма. Поскольку считалось, что партия по определению никогда не ошибается, все меры последних лет, в результате которых миллионы людей были репрессированы, депортированы и лишены свободы, теперь приписывались Сталину, и были предприняты некоторые шаги, чтобы уменьшить нанесенный ими урон. Период с 1957 г. до начала 60-х стал известен как «оттепель»; партия, включая ее республиканские подразделения, должна была воспринять новую «генеральную линию», и это породило в Прибалтике различные мнения о том, насколько далеко должны зайти перемены. Однако многие решения периода «оттепели» принимались в Москве и требовали от республик только согласия. Многие из тех, кого депортировали в годы сталинизма, были амнистированы («реабилитированы»), и множество перемещенных жителей Прибалтики устремились обратно на родину, однако местные партийные органы и структуры безопасности не были им рады, так как их прибытие порождало проблемы реинтеграции, связанные с занятостью, жильем, а также с воспоминаниями вернувшихся. Публикация рассказа Александра Солженицына «Один день из жизни Ивана Денисовича», по-видимому, означала, что Москва теперь более терпимо относится к публичному обсуждению ошибок сталинизма. Это обрадовало молодое поколение интеллектуалов Прибалтики, увидевших теперь хотя бы небольшую возможность создавать произведения искусства в соответствии с собственным восприятием. Разумеется, ослабление контроля имело пределы; партийные руководители в Москве и Прибалтике, считавшие «оттепель» опасной для партии новацией, никуда не исчезли и лишь ждали благоприятного момента. С их точки зрения, примером того, к чему могли привести такие послабления, были события 1956 г. в Венгрии, где реформистски настроенная компартия захотела полностью покинуть «советский блок», идя по стопам неуправляемого югослава Иосипа Броз Тито, успешно предпринявшего такую попытку в 1948 г. Что бы «оттепель» ни означала в сфере культуры, она точно не предполагала ослабления контроля Москвы над СССР и так называемыми дружескими коммунистическими странами Восточной Европы, а также ослабления контроля партии в каждом из этих государств.