Межгосударственные отношения стран Европы казались благоприятными для такого вступления. «Исконные враги» народов побережья занимались собственными внутренними проблемами, и, кроме того, полвека политической эволюции привели к появлению крупных международных организаций, контролирующих поведение своих членов. Русские после распада СССР были слишком озабочены собственными внутренними изменениями, чтобы предпринимать какие-либо реваншистские поползновения в отношении стран побережья; немцев также занимали проблемы воссоединения, а поляки, угрожавшие литовской государственности в межвоенный период, решали собственные проблемы посткоммунистического общества. Предпочтительными кандидатурами на роль будущих друзей и сторонников были государства, ни разу не предъявлявшие территориальных претензий к странам побережья за весь богатый катаклизмами XX век: Скандинавские страны, Великобритания, Франция и, конечно, сверхдержава, победившая в «холодной войне», — Соединенные Штаты Америки. Вновь появившуюся независимость легко было провозгласить, ее дипломатического признания несложно добиться, тогда как решить действительно серьезные вопросы оказалось намного труднее. Эти вопросы касались таких сфер, как материальная помощь, инвестиции и рекомендации, как именно следует создавать институты, которые бы функционировали столь же эффективно, как и на Западе.

Непосредственно после распада СССР Западная Европа не стремилась к тому, чтобы немедленно начать пользоваться своими очевидными преимуществами по отношению к Российской Федерации, помня о ее ядерном арсенале. В это время суть западноевропейской внешней политики состояла в том, чтобы наблюдать, пережидая неизбежный хаос переходного периода. Поскольку страны Балтии были относительно мирным регионом, они стали потенциальными кандидатами на получение всякого рода помощи; кроме того, многие из крупнейших стран Европы теперь с гордостью напоминали, что они никогда не признавали оккупации Прибалтики в 1940–1941 гг. и, соответственно, могут считаться особенно дружественно настроенными к государствам этого региона. В то же время скандинавские, финские, немецкие и польские компании обнаружили огромный спрос на западные товары и продукты в регионе и начали открывать там магазины и рестораны. «Вестернизация» такого рода внедрялась быстрее всего и стала очевидной вскоре после 1991 г., тогда как западный инвестиционный капитал проникал на побережье существенно медленнее и действовал с большей осторожностью. В такой картине трех развивающихся республик, стремящихся к Западу, был один раздражающий элемент: Запад воспринимал эти страны как один регион, Балтию, подобно тому как в Советском Союзе их часто называли просто Прибалтикой. Такое невнимание к различиям между Эстонией, Латвией и Литвой было связано с образами, тиражируемыми прессой 1988–1991 гг.: совещания представителей трех народных фронтов, десятки тысяч людей, выстроившихся в линию и взявшихся за руки так, что их цепь протянулась от Финского залива до Южной Литвы, и поддержка, которую оказывали друг другу прибалтийские делегаты на Съезде народных депутатов в Москве. Искусственно привносимая извне региональная идентичность противоречила желанию трех стран демонстрировать культурную, экономическую и политическую национальную обособленность; иными словами, перемены, происходящие в каждом из них, были направлены против подобной региональной интеграции.

После августа 1991 г. продолжились и стали более выраженными многие перемены, происходившие в течение последних трех лет, что усиливало настроения все большей неопределенности среди населения. Застой сменился непредсказуемостью, крайне высоко ценились всякого рода новшества, старые иерархии разрушились, и повседневная жизнь представляла собой череду постоянных, зачастую случайных изменений. Менялась демографическая картина, поскольку те, кому не нравился новый порядок, начали покидать страны побережья, устремляясь прежде всего в Россию и другие места. В демографической картине Эстонии и Латвии появилась новая тенденция: если в советское время население этих республик увеличивалось год от года, теперь каждый год отмечался спадом (население убывало ежегодно примерно на 0,2 %), что было результатом как низкой рождаемости, так и эмиграции. В Литве этой тенденции не наблюдалось, и ее население, хотя и минимально, продолжало расти (примерно на 0,2 % ежегодно), частично потому, что в Литве изначально было меньше славянского населения. После 1991 г. ежегодно из Эстонии и Латвии эмигрировало по нескольку тысяч человек, и большинство тех, кто действительно хотел уехать, сделали это к 1995–1996 гг. В их число, вне всякого сомнения, входили люди, отвергавшие новое положение вещей: многие из них продолжали надеяться на изменение хода событий и возрождение СССР; отдельные активисты считали, что страны Балтии должны, по меньшей мере, войти в состав СНГ (Содружества Независимых Государств) — организации, объединявшей бывшие советские республики в посткоммунистический период, которую Москва начала создавать с 1992 г. Многие из тех, кто, покоряясь судьбе, принял новые правительства, продолжали доказывать, что они недостаточно представлены в новых институтах и что русский язык насильно оттесняется на второстепенные позиции. Поскольку поток желавших уехать уменьшился, а требования оставшихся были отвергнуты, славянское население продолжало высказывать определенное недовольство, ставшее основой для политических партий, сформировавшихся еще до первых выборов в независимые парламенты.

Движение населения побережья носило не только демографический, но и экономический характер, и для многих траектория этого движения шла по нисходящей. Контроль над ценами и заработной платой исчез (хотя и постепенно), и личные доходы и траты стали зависеть только от личной инициативы, спроса и наличия товаров. К середине 90-х годов 40–60 % населения всех трех стран Балтии жили на грани официального уровня бедности или даже за ним. Гарантированные государством пенсии уменьшались, личные сбережения сокращались из-за инфляции и перехода к новым национальным валютам в 1993–1995 гг. По мере того как государственные предприятия распадались или превращались в частные, действительный уровень безработицы стал превышать официально заявленный на 6–8 %, и многие стремились получать доход из нескольких источников. Те, кто продолжал работать в государственных бюджетных системах, например в медицине и образовании, обнаружили, что их зарплаты оказались минимальными.

Такие изменения организации труда, характера занятости и зарплат были всеобъемлющими и коснулись даже таких защищенных доселе структур, как научно-исследовательские институты Академии наук, которым теперь пришлось сдавать часть помещений в аренду коммерческим фирмам, чтобы прибавить хоть что-то к своему скудному бюджету. Разумеется, государственные доходы упали из-за прекращения финансовых поступлений из бывшего центра (то есть из Москвы); ситуация усугублялась из-за хаотичной налоговой системы, механизмы контроля за работой которой были на тот момент неэффективными. Негативная реакция населения трех стран ясно показала, что множество, если не большинство людей недооценивали ущерб, который мог принести переход от административно-командной системы к рыночной как лично им, так и экономике стран, в которых они жили. В период 1990–1994 гг. показатель валового внутреннего продукта (ВВП) надушу населения во всех трех странах быстро падал. В Эстонии — с 3545 до 2816 долл. США (в текущих ценах), в Латвии — с 3354 до 1945 долл. США и в Литве — с 2802 до 1876 долл. США[27]. Суда по этим данным, меньше пострадала Эстония, а больше всего Литва[28].

Народное недовольство неизбежно выплескивалось на правительства переходного периода и их политических лидеров; эйфория 1988–1991 гг. рассеялась, и население теперь ожидало от политиков быстрых экономических реформ. Даже несмотря на то, что опросы общественного мнения показывали, что большинство населения понимало, что их родина переживает переходный период, но судя по тем же опросам, люди надеялись, что период этот будет относительно недолгим. Многие, однако, не смогли вынести стресса: уровень самоубийств в Эстонии вырос с 27 случаев на 100 тыс. человек в 1991 г. до 41,0 в 1994 г., в Латвии за тот же период — с 28,5 до 40,5 и в Литве — с 30,5 до 45,8. Еще один индикатор социальной патологии — количество убийств тоже выросло: в Литве — с 10,8 (на 100 тыс. человек) в 1991 г. до 28,3 в 1994 г., в Латвии за тот же период — от 11,4 до 23,0 и в Литве — от 9,1 до 13,4.