Усилия шведов изменить распределение власти в сельской местности продемонстрировали ограниченность возможностей абсолютизма, так как шведской королевской власти приходилось во многих отношениях поддерживать сотрудничество с балтийской знатью. Тонкий слой представителей администрации, назначенной королем, не мог должным образом справиться с управлением побережьем. Лишь во времена Карла XI, правление которого началось в 1680 г., шведские короли смогли найти способ сократить власть земельной аристократии в ходе так называемого «сокращения поместий». Началась повсеместная проверка прав собственности на поместья, и, в случае если эти права не соответствовали необходимым критериям, поместье «возвращалось» шведской короне. С помощью этого метода корона приобрела право собственности на примерно пять шестых всех поместий в Ливонии и на половину — в Эстонии. Затем эти поместья вновь передавались тем же владельцам, но теперь уже они должны были платить королю значительные суммы за держание земли и за возможность изменять условия жизни крестьян. Повсюду сокращались нормы трудовых повинностей, а телесные наказания ставились под контроль. Накладывались ограничения на практику перемещения крестьян помещиками по своему усмотрению. В то время как этот механизм увеличивал приток доходов в Стокгольм, улучшения условий жизни крестьян в долговременном отношении не происходило. Процесс сокращения перемещений крестьян и повышения норм труда начался до появления шведов в этом регионе и продолжался после их ухода. Фактически, то же самое происходило по всему востоку Европы и в России: Балтийское побережье не было исключением. В целом растущая ориентация землевладельцев на рынок означала большую производительность поместий, которые приносили больший доход. Единственным ограничением того, сколько дней можно было потребовать от крестьянина работать на землевладельца, чтобы производить излишки на продажу, являлись не правовые нормы, но только человеческая выносливость. В этой ситуации юридические меры пресечения жестокой эксплуатации крестьян даже под властью шведов не могли быть сколько-нибудь эффективными в долгосрочной перспективе, поскольку за соблюдением законов на местном уровне следил сам землевладелец, что облегчало ему возможность нарушений. Разумеется, не в интересах помещика было полностью лишить крестьян времени для работы на себя, но, пока окончательное решение по поводу норм труда оставалось за землевладельцем, качество жизни крестьян в разных поместьях различалось. Основным выходом для крестьян, чувствовавших, что с ними обходятся несправедливо, становился побег — так было до прихода шведов, и ничего не изменилось с их появлением. Ливонские крестьяне бежали через границы провинций в Курляндию и Латгалию, а также в прусские, русские и литовские земли; многие бежали в города, особенно в Ригу. Побеги происходили в обоих направлениях, поскольку многие крестьяне приходили на побережье из соседних земель в надежде на лучшую жизнь. Повсеместно циркулировали слухи (часто преувеличенные или даже ложные) на тему того, где трудовые повинности менее тягостны. В первое время семьи беглых крестьян могли временно вознаграждаться на новом месте жительства меньшими нормами труда и зерном для посева. Также ходили слухи, что жизнь крестьян в коронных или герцогских поместьях несколько легче, чем в частных. Феномен крестьянских побегов был настолько распространен на протяжении всего XVII столетия, что стал причиной множества судебных дел, возбуждаемых одними землевладельцами против других, а также поводом для многочисленных осуждающих проповедей лютеранских священников.

Если описывать манориальную систему с ее крепостным правом в абстрактных терминах, создается впечатление, что крестьяне в ней были безликой анонимной рабочей силой — массой, состоящей из взаимозаменяемых компонентов, — и, несомненно, некоторые помещики думали о своих крестьянах именно так. Но усилия шведского правительства в XVII в. внесли определенные позитивные изменения в ежедневную жизнь отдельных крестьян. Попытки шведов распространить свое влияние на сельскую местность часто начинались с кадастровых описей, составление которых, в свою очередь, требовало процедур, напоминающих перепись населения и предполагающих посещение отдельных усадеб, а также составление описи крестьянских и помещичьих земель. Формы, заполненные в процессе кадастрификации, содержали имена крестьян, живущих на описываемых землях, и информацию об их семьях.

Сходные типы информации содержались в книгах посещений, которые вели лютеранские священники. В целом ни эстонские, ни латышские крестьяне XVII в. не имели фамилий — во многом потому, что подобные идентификационные маркеры не были нужны людям, почти никогда не пересекавшим границ поместий, в которых жили, и почти не имевших дела с правительственными органами; однако их усадьбы носили уникальные собственные имена. То есть в кадастровых описях или книгах посещений крестьянина могли называть, например, Яан с хутора Озолинь, что, очевидно, было вполне достаточным идентификатором для духовенства или правительственных переписчиков. Подобные записи свидетельствуют о том, что крестьяне в пределах своего круга, очерченного невысоким социальным статусом и местом проживания, представляли собой весьма иерархическое сообщество, где одни имели закрепленное обычаем право на полноценное держание земли, тогда как другие располагали лишь частичным правом на землю, а третьи не имели земли вовсе. Последние, впрочем, не обязательно были самыми бедными, поскольку большую их часть составляли крестьяне, переходившие с хутора на хутор в качестве работников, обычно на основе контрактов, заключаемых в устной форме на год. Крестьяне, имевшие землю, жили семейными группами, ядром которых была супружеская пара (владелец хутора и его жена) с детьми. Нередко в таких хозяйствах мы видим и женатых братьев и замужних сестер главы семьи, а также стареющих родителей его самого или его жены. Процент таких составных семей был достаточно высоким по сравнению с крестьянскими семьями Западной Европы. Размер и состав таких групп во многом зависели от того, сколько требовалось людей, чтобы выполнять трудовую повинность на помещичьих полях. Таким образом, количество рабочих рук — мужских или женских — в конкретном крестьянском хозяйстве не обязательно служило свидетельством состоятельности этого хозяйства, но было лишь показателем существующих трудовых повинностей. Тщательное сравнительное исследование вопроса, как именно балтийские крестьяне приспосабливались к манориальной системе в различных регионах, все еще остается актуальным, а пока доступная нам информация предостерегает исследователей от всякого рода упрощений. Хотя усилия шведов, направленные на улучшение положения крестьян, сохранили в устной эстонской и латышской крестьянской традиции память о «добрых шведских временах», позиции землевладельцев остались столь прочными, что они не могли не попытаться вернуть себе потерянное, как только для этого наступит подходящее время.

В то время, когда земли побережья продолжали будоражить военные и политические конфликты, в интеллектуальной жизни региона происходили другие, гораздо менее заметные изменения: в XVI в. явилось печатное слово на местных языках. Печатные издания стали первыми звеньями в цепи подобных произведений, которые на протяжении следующих двух столетий сформировали эстонский, латышский и литовский литературные языки. Однако в XVI и XVII вв. авторы или, чаще, переводчики таких книг не преследовали подобных целей. Переводчиками книг на языки народов побережья были священнослужители, как лютеране, так и католики, причем первые руководствовались утверждением Мартина Лютера о том, что слово Божье должно быть доступно простым верующим на их родном языке, тогда как вторые следовали принципам католической Контрреформации. Как те, так и другие пользовались новыми печатными технологиями, изобретенными и популяризированными Гутенбергом. С высокой вероятностью можно утверждать, что работ этих авторов потеряно столько же, сколько сохранилось, поскольку в землях побережья не существовало в те времена хранилищ, где можно было систематически собирать и хранить книги. Но несмотря на это, по совокупности данных, появление таких произведений стало инновационным шагом в культуре побережья.