К 18 сентября все три республики были приняты в ООН в качестве полноправных членов; это означало, что любые реваншистские поползновения в их адрес столкнулись бы теперь уже с международным общественным мнением. Однако вероятность таких поползновений становилась все меньше, поскольку правительственные структуры СССР находились в состоянии хаоса и упадка и политическая власть переходила в данный период от СССР к Российской Федерации. Советская армия, по-видимому, подчинялась Горбачеву, а правительство Российской Федерации под руководством Бориса Ельцина декларировало готовность принять на себя всю полноту власти. Покоряясь естественному ходу событий, Михаил Горбачев 25 декабря снял с себя полномочия президента СССР и в той же речи объявил о распаде Союза Советских Социалистических Республик. Вскоре после этого Российская Федерация провозгласила себя правопреемником всех активов бывшего СССР и почти прекратившей свое существование на тот момент коммунистической партии. К всеобщему удивлению, один из ведущих игроков эры «холодной войны» исчез с политической арены не только без ядерного конфликта, но даже без значительного кровопролития, которое, как ожидалось, не могло не сопровождать столь важное событие. «Свалка истории», на которую, как в течение десятилетий провозглашала советская пропаганда, должны были отправиться капиталистические страны, стала местом упокоения коммунистической партии — «авангарда пролетариата» и воплощения СССР.

Стремление трех прибалтийских республик к независимости увенчалось успехом, но скорость, с которой эта независимость была обретена, превысила все ожидания. Международное признание Эстонии, Латвии и Литвы как независимых государств еще не означало возникновения в этих странах нового общества. «Строительные леса» в виде независимой государственности воздвигнуты, но под ними находилось лишь слегка обновленное здание советской постройки. И здесь уже не могла помочь идея, что страны Балтии восстанавливают государственность после пятидесятилетнего перерыва: события 1940 г. произошли давно и почти исчезли из памяти населения. Новой политической элите (народным фронтам) приходилось работать с тем, что есть.

Следы старой системы были видны повсюду. На многочисленных тщательно охраняемых базах по-прежнему располагалось значительное число советских (то есть теперь российских) военнослужащих, что вызывало зловещие предчувствия. Единственной валютой по-прежнему оставался советский (теперь российский) рубль, так что экономика трех балтийских республик зависела от его курса. Коммунистические партии трех стран владели огромным количеством имущества, конфискованного новым правительством, однако еще предстояло выработать процедуру, в соответствии с которой им можно было бы распорядиться. Многие законы советского периода продолжали действовать (как и в переходный период от царизма к независимости в 1918 г.) и, соответственно, нуждались в пересмотре и корректировке.

Однако окончательный пересмотр законодательной системы не мог произойти до вступления в силу новых конституций трех стран Балтии. В 1990 г. Латвия провозгласила восстановление и обновление Конституции 1922 г., которую необходимо пересматривать в соответствии с требованиями нового времени; Литва и Эстония, чья конституционная история в период между войнами была более запутанной, решили создать новые документы, требующие созыва конституционных собраний.

Человеческий аспект переходного периода оказался особенно тяжелым. На протяжении пятидесяти лет население трех новых республик привыкло к условиям жизни в Советском государстве с соответствующим, почти бесплатным, социальным обеспечением, где многое, включая пенсии, шло из центрального государственного бюджета. Теперь необходимо было срочно выяснить, какую часть этой социальной инфраструктуры можно сохранить и на каких уровнях, — и получить ответы на эти вопросы оказалось нелегко, поскольку прежняя система распределения из Москвы прекратила свое существование. Старая система порождала зависимость, а теперь каждый гражданин сам отвечал за свой личный доход, карьеру, сбережения, конкурентоспособность и выживание.

Оставался также актуальным потенциально взрывоопасный вопрос этнического состава населения трех стран. Необходимо было вновь пересмотреть вопрос гражданства во всех трех странах, остававшийся крайне сложным (в Эстонии и Латвии — более сложным, чем в Литве). В Литве только 20 % населения не принадлежали к титульной нации, тогда как в Эстонии — около 40, а в Латвии — почти 50 %. Движение за независимость основывались на защите культуры титульной национальности каждой страны, и поэтому простое решение — дать гражданство всему существующему населению — многим казалось противоречащим борьбе за национальную независимость. Наконец, оставалось неясным, как поступать с бывшими членами ныне нелегальных республиканских коммунистических партий. Рядовых коммунистов вполне можно было простить, однако энергичные и талантливые бывшие представители номенклатуры представляли проблему. Многие из них успешно приспособились к новым обстоятельствам, став активными поборниками независимости. Другие, менее активные, оставались на своих рабочих местах, разумно предполагая, что новые государства будут нуждаться в профессионалах без оглядки на их былое. Однако оставались и те, чье прошлое вызывало слишком большие вопросы, — например, бывшие сотрудники советских спецслужб. Опыт стран Восточной Европы не предполагал ни очевидных, ни оптимальных способов решения этой проблемы. Легкость, с которой многие представители партийной верхушки стали членами новых правительств, расстраивала многих, считавших, что независимость должна принести их стране очищение и новые национальные правительства должны возглавить те, кто больше всего пострадал во время советской власти.

Хотя три прибалтийские республики и в советские времена территориально находились в Европе, «железный занавес» (по словам Черчилля) на протяжении почти пятидесяти лет отделял коммунистический мир от Западной Европы, а советская цензура усиливала психологический аспект этого разделения. Однако не все части «коммунистического мира» были в равной степени защищены от влияния «капиталистического Запада»; границы восточноевропейских стран социалистического содружества оставались относительно проницаемыми для различного рода влияния Запада, а в Прибалтике к тому же было можно смотреть программы финского телевидения и слушать «Голос Америки» при использовании специального (хотя и нелегального) оборудования, нейтрализующего действие «глушилок». Моряки привозили западные журналы и кассеты, и даже коммунистическая партия с 70-х годов и позднее в каком-то смысле проявляла толерантность к пристрастию молодежи к западной моде и музыке.

Однако к концу 80-х годов, когда все барьеры стали рушиться, лавина впечатлений, открытий и мнений породила общее чувство осознания собственной социально-экономической и культурной отсталости, что вызывало не только подавленность, но и стремление к развитию. Повторное вхождение в динамичную и преуспевающую Европу, несомненно, ставило страны Балтийского побережья на самые нижние позиции с точки зрения экономического развития; это было унизительно, но давало возможности прогресса, развития в сторону «нормальности» (данный термин стал все чаще употребляться в местной прессе). Считалось, что пятьдесят лет советской власти «деформировали» — еще один часто используемый термин — ход развития республик Прибалтики, и теперь, наконец, в них могли начаться «нормальные процессы развития». Постоянное использование терминов «нормальность» и «деформация», где первый относился к Западу Европы, а второй к прибалтийским советским республикам, было попыткой самоанализа, стремлением тех, кто формировал общественное мнение в странах Балтии, каким-то образом вписать свои страны в более широкий контекст после распада СССР. Даже среди представителей новых политических элит мало кто в полной мере понимал плюсы и минусы экономической системы, основанной на конкуренции и свободном рынке, превосходства закона над личными связями, свободы прессы и часто неприглядных последствий свободы творчества; и еще меньше людей понимало, что даже на Западе все эти признаки «нормальности» далеко не всегда были реализованы в полной мере. Результатом стала временная идеализация Запада и тех, кто там жил; по крайней мере, в тот момент казалось, что западные страны готовы помочь трем странам, вновь оказавшимся среди них, даже поступаясь ради этого собственными экономическими и стратегическими интересами.