В среде активистов балтийского «национального пробуждения» всегда был актуален вопрос, насколько успешными были их усилия в каждый конкретный момент. Многие ли из соотечественников прониклись языковым самосознанием настолько, чтобы перевести его в национальное самосознание? Насколько глубоким было это новое чувство национальной идентичности и каковы внешние признаки его проявления? Ответы на данные вопросы всегда были неоднозначными. С одной стороны, можно было ссылаться на растущее число участников и зрителей на национальных певческих праздниках, на увеличение подписки на газеты на национальных языках и рост количества публикаций на них. Но с тем же успехом можно было сослаться на убеждение (особенно присущее потомкам крестьян, поднявшимся по общественной лестнице), что немецкий и польский языки, равно как и сопричастность немецкой и польской культуре, необходимы для достижения личного успеха. Эти же группы населения полагали, что культурные притязания эстонцев, латышей и литовцев всегда будут неразрывно связаны с их крестьянскими корнями и никогда не сравнятся с достижениями более крупных культурных наций. Подобное убеждение было весьма актуальным даже для либеральных изданий, таких, как немецкий ежемесячник Baltische Monatschrift, возвестивший в 1881 г., что «задача эстонцев и латышей в данный момент состоит в том, чтобы не форсировать идею интеллектуальной независимости… Их культурная миссия должна реализоваться в практической сфере. С течением веков они сформировались как народы почтенных крестьян, и именно на этом следует сосредоточить свое внимание эстонцам и латышам, думающим о благополучии своих народов». Такая позиция десятилетиями повторялась представителями балтийского немецкого образованного сословия: так, например, в 1864 г. рижская газета Rigasche Zeitung написала, что «по законам самой природы, если на одной и той же территории проживают два народа, народ с более высоким культурным развитием должен ассимилировать другой, не достигший столь высокого уровня».

Схожие точки зрения высказывала польская интеллигенция касательно культурных притязаний литовцев. Проблема первого поколения деятелей «национального пробуждения» состояла в опасении того, что они опасались, что многие носители эстонского, латышского и литовского языка в той или иной степени разделяют эти воззрения. Однако ни одна, ни другая сторона, принимавшие участие в обсуждении «национального вопроса», не учитывали того, что 5–6 % населения побережья (немцы и поляки) вряд ли в действительности смогут ассимилировать оставшиеся 94–95 % (эстонцев, латышей и литовцев) в свою якобы более высокоразвитую культуру. Численное соотношение народов явно не способствовало такому развитию событий, и потому аргументы «ассимиляторов» выглядели как проявление культурного высокомерия в чистом виде. Но даже при этих вводных активисты национальных движений продолжали переживать, что их усилия по созданию и поддержанию национальной культуры недостаточны в существующем социально-экономическом контексте, когда тысячи жителей Прибалтики испытывают искушение покинуть родину, а тысячи других переезжают в города и проявляют мало интереса к родной культуре; к тому же им предлагается материальное вознаграждение за определенные усилия, связанные с ассимиляцией, — во многих областях взаимодействия с правительственными структурами, работодателями и церковью ежедневное использование польского, немецкого или русского языков было обязательным.

Устойчивость молодых национальных культур в последние два десятилетия XIX в. подверглась двойному испытанию: русификации, или распространению на всю Прибалтику политики российского правительства, начатой в Литве после восстания 1863–1864 гг., и популярностью социалистических доктрин среди нового поколения эстонских, латышских и литовских интеллектуалов в 90-е годы XIX столетия. Целью русификации было усмирение мятежных западных окраин, и за этими мерами стоял круг славянофильски настроенных журналистов и политиков, считавших неприемлемым существование в рамках Российской империи любых регионов, сохраняющих свой язык и культуру, отличную от русской. Социализм проповедовал международную солидарность пролетариата; для его сторонников признаком истинной верности «массам» была приверженность не национальной культуре, а интересам рабочего класса. За политикой русификации стояло государство, а социализм стал привлекательным для нового поколения потому, что был «западным», «современным» и, по мнению его приверженцев, мог решить проблемы, игнорируемые националистами. Однако оба эти явления подвергали испытанию на прочность идею национальной идентичности, над внедрением которой в массы так упорно работали представители «национального пробуждения».

В 1881 г. царь Александр II был убит, что вынудило его сына и преемника Александра III пересмотреть либеральную политику отца по отношению к мятежным западным окраинам. В конечном счете это возвращение к консерватизму привело правительственные круги Петербурга к убеждению, что политику систематической русификации, нацеленную после 1864 г. на польские и литовские территории, следует распространить на всю Прибалтику, включая неприкосновенные ранее Эстляндию, Лифляндию и Курляндию. Культурные, религиозные и языковые трансформации также должны были внедряться «сверху». Предполагаемым результатом должно было стать планомерно функционирующее государство, где все регионы были бы русскими (или контролируемыми русскими) и развивались бы в соответствии с планами царя и его советников. Однако русификация Прибалтики и Финляндии, начавшаяся в 80-х годах XIX в., не была основана на сколько-нибудь заметном успехе такой политики в Польше и Литве, если, конечно, не считать успехом тот факт, что с 1864 г. ни одного серьезного восстания в этих землях не произошло. Казалось, что в большинстве своем польская землевладельческая элита приняла сложившееся положение вещей. Запрет на публикации на литовском языке не касался ее напрямую; ни местная аристократия, ни российское правительство не казались озабоченными тем, что проникновение тысяч книг на литовском языке на территорию Российской империи из Восточной Пруссии может стать предвестником изменения взглядов низших классов. То, что подобные систематические попытки русифицировать целые губернии могли произвести противоположный эффект там, где это касалось управления на местах, не принималось во внимание: отчасти потому, что центральное правительство не отличалось дальновидностью, а отчасти в силу того, что реакции тех, кто действительно противостоял русификации, — в судебной системе, в школах, в принятии решений относительно браков, в соблюдении религиозных обрядов — не придавали серьезного значения. Недовольные при действующей политической системе не могли донести свои жалобы до Санкт-Петербурга. Наиболее проницательные представители российской администрации в своих докладах старались не упоминать о негативных чувствах местного населения по отношению как к польской и немецкой элите, так и к царской политике. В то же время в Литве и других балтийских губерниях политика русификации неизбежно сочеталась с расширением национального самосознания и национальная исключительность не воспринималась как серьезная преграда на пути к успеху этой политики (если вообще как-либо учитывалась).

Российские чиновники понимали, что главной противодействующей силой во всей Прибалтике являются представители немецкой элиты — землевладельцы в сельской местности, городской патрициат в городах, а также интеллектуалы, располагавшие множеством способов для выражения своего мнения. Одним из этих способов с 1871 г. стала пресса объединенной Германии. С другой стороны, бытовало убеждение, что не принадлежащее к немцам большинство населения (в основном эстонцев и латышей) можно было склонить на сторону российского правительства, поскольку деятельность последнего в сфере развития местной культуры также подрывала культурную монополию балтийских немцев, и поэтому многие латышские и некоторые эстонские деятели «национального пробуждения» стремились донести до правительства свою позицию. Например, представитель латышских активистов Кришьянис Вальдемарс постоянно повторял в своих публикациях, что, если и выбирать сторону в существующем противостоянии, латышам полезнее держаться российского правительства, а не балтийских немцев. Когда в 1881 г. сенатор Н.А. Манасеин посетил балтийские губернии с целью инспекции, тысячи латышских крестьян просили его обратиться к правительству, чтобы оно справедливо решило земельный вопрос и проблему безземелья в регионе; активисты латышского национального движения помогали организовывать этот процесс и собирали петиции. Такое заигрывание с российской администрацией казалось полезной тактикой, и многие думали, что власть балтийских немцев подорвана и земельный вопрос переходит в руки центрального правительства, обещавшего местному населению значительную культурную автономию. Однако коренные жители Прибалтики по-прежнему не замечали, что правительство стремилось к ликвидации любых культурных, лингвистических и религиозных анклавов. В данном контексте желания и позиции эстонских, литовских и латышских активистов не имели никакого значения.