Племенные общества восточного побережья Балтики имели незначительное количество подобных верований или иных представлений, которые могли бы привнести в их поведение сколько-нибудь значительные экспансионистские мотивы. Они могли нападать на соседей, но лишь для того, чтобы вернуть свои поселения и получить какие-то трофеи; некоторые из них могли продвигаться на новые территории, нарушая таким образом сложившиеся представления о границах. Однако повторяющиеся действия подобного рода не приводили к росту территорий конкретных племенных объединений. При этом на протяжении нескольких столетий перед и в самом начале II тысячелетия восточное побережье Балтики являлось объектом растущего интереса тех европейских обществ, для которых экспансия была нормой поведения.

Извечная проблема недостатка источников оказывается лишь немного менее острой в сравнении с проблемой поиска прямых данных о системах взглядов и верований племенных обществ Восточной Балтики на рубеже I и II тысячелетий н. э. По определению, верования не оставляют материальных следов после того, как прекращается их власть над воображением людей; они просто исчезают. Помимо этого, системы верований также меняются с течением времени. Все, что нам известно о верованиях народов побережья, почерпнуто из более поздних хроник и летописей христианских авторов, стремившихся продемонстрировать абсурдность прежних языческих воззрений племен, перешедших под покровительство христианских народов, а также из трудов священнослужителей, писавших еще позже и выражавших сожаление по поводу «пережитков» язычества среди своей паствы. Соответственно, эти данные проецировались и на более ранние времена.

Еще один пласт информации (возможно, сомнительной ценности) стал доступным для нас благодаря убежденным националистам XIX — ХХ столетий (об этом см. гл. 6). Эти авторы замещают обличительный пафос христианских авторов восхвалениями дохристианских систем верований, дополняя их представлениями о пантеоне богов и жреческом сословии и предполагая, что центром данной системы верований было место под названием Ромува на территории современной Литвы. Такие экстравагантные националистические взгляды были особенно популярны среди некоторых латвийских и литовских интеллектуалов, находившихся под впечатлением от масштабов территории, на которой можно найти топонимы и гидронимы балтийского происхождения. Они полагали логичным, что столь обширное пространство, населенное «балтийскими культурами», должно было обязательно иметь общую и пользующуюся значительным влиянием философскую и религиозную систему. Устная традиция — дайны, включающая литовские dainos и латвийские dainas как образцы народной поэзии — считалась собранием заслуживающих полного доверия образцов верований «древних балтов». Несколько подобных претензий были сделаны и эстонскими националистами на протяжении XIX столетия и позже; хотя даже голос средневековых христианских авторов по поводу языческих воззрений эстонского населения звучит гораздо более приглушенно, чем по отношению к балтоязычному населению побережья.

В силу этого стремление избегать подобных неисторических притязаний оставляет довольно мало прямых данных о религиознофилософских взглядах обитателей побережья в те века, что предшествовали 1000 г. н. э. При этом следует признать, что таковые имели место. Было бы странно, если бы племена, у которых существовали различные (и идентифицируемые) занятия населения, существовала определенная экономическая организация и возможность защитить себя, не имели собственных представлений по поводу дуализма в самой природе всех обществ и соответствующих парных понятий: добро/зло, священное/мирское, жизнь/смерть, справедливость/несправедливость, естественное/сверхъестественное, болезнь/здоровье, мы/другие, друзья/враги.

Оглядываясь назад, специалисты приходят к выводу, что подобные верования и системы воззрений, возможно, имели в своей основе анимизм: убеждение, что каждый видимый и невидимый объект содержит в себе присущую лишь ему духовную силу, добавляющую к его природе некое измерение, не воспринимаемое человеческими чувствами. Анимизм предполагает благоговейное отношение к природе и проявляет себя в различных актах поклонения природным объектам: деревьям, животным, рекам — с использованием приношений в виде продуктов питания или других небольших, но ценных даров. Предполагается, что духи природы в результате таких актов поклонения становятся менее грозными, в результате чего усилия людей имеют шанс увенчаться успехом с большей вероятностью. Мир духов вездесущ, наполняет собой всю природу и — через нее — мир людей, поскольку те контактируют с миром природы. Духи иногда уподоблялись родительским фигурам: перед тем как начать пахоту, пахарь благодарил «мать-землю» за то, что она защищает его дом от разрушения в бури, происходившие с соизволения «отца-грома». Благоговейное отношение к отцам и матерям мира природы, очевидно, вело к появлению культа некоторых из них, поскольку предполагалось, что мир духов имеет собственную иерархию. Духи могли быть свободными от материальной оболочки, но время от времени могли обретать телесную форму. Предполагалось наличие духов — хранителей дома и очага, а некоторые животные — например, змеи — могли воплощать в себе силу духов. Считалось, что после смерти душа выходит из тела; в хрониках содержатся отдельные упоминания о расчленении тел врагов; это делалось для того, чтобы их души никогда уже не могли вернуться в свои тела.

Поздние летописные источники также повествуют о людях, способных играть роль посредников между миром духов и людьми, но маловероятно, что они являли собой некую организованную жреческую касту, как это представляли националисты XIX в. Людей, обладавших особыми способностями, чтили персонально, но не как представителей некой касты. Вполне достоверно предположение, что в этих обществах присутствовали шаманы, колдуны и целители, — они были и в других анимистических племенах. Также существовали и специальные места для поклонения и жертвоприношений — священные рощи и большие камни посреди полей. Люди верили, что эти рощи — постоянные обиталища духов. Однако не существует никаких археологических свидетельств, позволяющих предположить, что эти места поклонения и жертвоприношений когда-либо представляли собой закрытые сооружения, такие, как храмы, а также о том, что поклонение в них приобретало когда-либо постоянные коллективные формы.

Выше всего в этом мире сверхъестественного находились боги; некоторые из них сохраняли связь с отдельными природными явлениями, тогда как другие воплощали более абстрактные понятия, такие, как «рок» или «судьба». Этих божеств, имевших возможность вмешиваться в жизнь людей, можно было умилостивить соответствующими ритуалами и, соответственно, убедить повлиять позитивно или, по крайней мере, не навредить. Однако подобные вмешательства, очевидно, оставляли достаточно пространства для принятия решений самими людьми и давали немало вариантов выполнения явленной им воли. Остается в значительной степени открытым вопрос, включала ли эта вера в богов представление о некоем едином сверхъестественном существе или же древние жители побережья были политеистами. Гораздо более поздние литовские народные верования, несомненно, включали представления о главном боге — Диевас (Dievas), тогда как на территории Латвии — и снова значительно позже рассматриваемого времени — существовала подобная фигура со схожим именем, к которому почти всегда обращались, используя уменьшительную форму имени — Диевиньш (Dievins). Верили, что это божество имеет вид сутулого старца, благожелательно обозревающего поля. Хотя националисты XIX в. и воображали существование некоего «балтийского пантеона» богов — почти Олимпа! — у нас нет никаких данных, позволяющих предположить, что боги народов побережья обладали собственными характерами, хоть чем-то напоминавшими резвящихся божеств Древней Греции. Возможно, население, проживавшее на территории современной Эстонии, вообще не имело никаких божеств, поскольку единственное эстонское «божество», упомянутое в позднейших летописях, — Тарапита (Tarapitha) — остается неясной фигурой с неопределенными функциями.