Однако большинство крестьян числились в немецкоязычных документах под рубрикой Erbuntertänig («находящиеся в наследственном рабстве»). Именно от условий, в которых находилась эта категория населения, больше всего приходили в ужас критики крепостного права. Это действительно были крепостные, «привязанные» к поместью и зависящие от его владельца, обязанные выполнять для него каждую неделю определенный объем полевых работ и уплачивать ежегодно (в основном продуктами своего труда) определенный оброк. Однако и крепостные делились на категории; наиболее важная разделительная линия пролегала между теми из них, у кого был земельный надел (главы домохозяйств и члены их семей), и теми, кто не имел собственного надела и перемещался между домохозяйствами в качестве наемной рабочей силы, то есть был батраком (который мог иметь семью или не иметь таковой). Далее, следует отметить слишком юных, пожилых или немощных, чтобы работать, и, в отсутствие домов призрения, сиротских и приютов и учреждений для инвалидов, «приписанных» к тому или иному домохозяйству. Для крепостного крестьянина социальным ростом становилось обретение статуса свободного человека или, если он оставался в зависимости, получение статуса главы домохозяйства; понижением же статуса становился переход в категорию безземельных работников, перемещавшихся от домохозяйства к домохозяйству внутри поместья.

Еще одним аспектом, способствующим разнообразию условий в сельской местности региона, стало наличие разных типов поселений. Определяя, сколько рабочего времени крестьяне должны отдать помещику, землевладельцы побережья должны были учитывать тот факт, что крестьяне поместья иногда жили в деревнях, иногда — на изолированных друг от друга хуторах, а иногда эти хутора были сгруппированы в небольшие поселения. Следовательно, именно от характера населенного пункта зависело, как и кем именно в действительности исполнялись конкретные трудовые повинности. В Эстляндии, Лифляндии и Курляндии основным типом сельского поселения было индивидуальное хозяйство (ферма, хутор) или небольшая группа таких ферм, и в этом случае землевладелец имело дело с каждой крестьянской семьей в отдельности. В Латгалии (Инфлянтах) и литовских землях нормой были деревни, поэтому управляющие поместьями там имели дело не с отдельными семьями, а с коллективами. Часто сами крестьяне решали, из кого именно должна состоять «команда» работников, направляемых для выполнения той или иной задачи в поместье. В случае индивидуального хозяйства такая «команда» неизбежно должна была состоять из жителей конкретной фермы; если же речь шла о коллективе, то для ее формирования возможностей было больше. Окончательное распределение рабочей силы зависело от типа работы, требуемой в поместье в конкретную неделю, от того, нужны ли для ее исполнения крестьяне с лошадьми или же пешие работники, а также оттого, кто давал этой «команде» работу. Так, отдельные крестьянские семьи или фермы получали нормы работ не в унифицированной форме, а так, что работа менялась от недели к неделе. В этом случае никогда не бывало, чтобы на какой-то неделе труд крестьян на помещика вовсе не требовался; напротив, он мог быть нужен все семь дней в неделю, особенно во время сева и уборки урожая. В конце концов, крестьянские семьи повсеместно определяли количество своих рабочих дней в соответствии с нуждами поместья — в среднем от трех до пяти дней в неделю. Зимние месяцы, когда сельскохозяйственная работа сводилась к минимуму, также не давали крестьянам передышки: господский дом необходимо было снабжать дровами из близлежащих лесов.

Во второй половине XVIII в. превалировала тенденция произвольного увеличения землевладельцами норм трудовой повинности, что предсказуемо увеличило количество побегов крепостных крестьян из своих родных поместий, а также стало причиной нескольких случаев локального сопротивления с применением насилия. Участились жалобы землевладельцев друг на друга — крестьян, бежавших из одного поместья, охотно принимали в другом. Некоторые землевладельцы принимали идею свободного рынка труда, который был им выгоден: они противостояли уменьшению наказаний за побег и одновременно высказывались за облегчение наказаний за прием беглых крепостных. Единственным совершенно легальным способом избежать принудительного труда, доступным для крестьянской семьи, было перевести повинности в денежную форму, но такая практика была редкой в Эстляндии, Лифляндии и Курляндии. Кажется, это было достаточно широко распространено в литовских землях, где практика перевода трудовых норм в денежные платежи под названием «чинш» (cinsas) распространилась еще в XVI столетии. Переход к денежному оброку был невыгоден землевладельцам: побережье не было в достаточной степени охвачено денежным обращением, что делало поступление денежных платежей непредсказуемым, и обычно было проще повысить нормы барщины, чем денежный оброк.

Остается неясным, а способны ли были крепостные крестьяне так построить свою трудовую неделю, чтобы следовать нормам господских трудовых повинностей и успевать обрабатывать собственные поля, обеспечивая себе достаточный запас продуктов. Все численные данные показывают, что на протяжении XVIII в. трудовые повинности росли. Однако продолжавшийся рост населения также предполагает, что все большее число жителей сельской местности в каждом поколении доживало до преклонных лет, — иммиграция на побережье была незначительной, — что, в свою очередь, указывает, по крайней мере, на стабильное, если не на улучшающееся качество жизни. Демографический подъем после губительных десятилетий Северной войны (1700–1721) был быстрым; когда побережье Балтики в конце XVIII в. вошло в состав Российской империи, ее население было больше, чем когда бы то ни было. Конечно, такая демографическая картина могла быть следствием развития навыков выживания крестьян, вынужденных мириться со своим зависимым положением. Приписываемые балтийским крестьянам непостоянство, хитрость и ненадежность — качества, на которые часто жаловались землевладельцы и ссылались иноземцы, — возможно, были необходимы для выживания в этой ситуации.

Однако, как бы ни отличались условия жизни крепостных крестьян на протяжении жизни многих поколений, большинство крестьянского населения побережья (хотя и не все население) относилось именно к категории крепостных. К началу XIX в. многие представители правящего класса соглашались, что аграрный вопрос (Agrarfrage) необходимо решать и что в этой сфере нужны реформы, однако не было согласия в том, что именно следует сделать. В среде рыцарств этот вопрос не очень активно обсуждался, а мнения, выражаемые в региональных парламентах, напоминали речи в защиту старых порядков. Отмечалось, что внешняя критика крепостничества «просвещенными» мыслителями Запада была лицемерной в контексте существования рабства и работорговли на берегах Атлантики. Но, поскольку автократии Восточной Европы зависели от одобрения их действий земельной аристократией, отменить крепостное право указом сверху казалась невозможным, как это отмечала Екатерина Великая в частной переписке.

Как только Александр I в возрасте 24 лет в 1801 г. взошел на российский трон, он предложил несколько проектов реформирования крепостного права в России, но предложенные изменения оказались незначительными. Тем не менее он не оставил идею проведения определенных реформ и продолжал экспериментировать, решив, что некоторые аспекты отношений между землевладельцами и крестьянами проще изменить, чем другие. Крепостное право нельзя было просто провозгласить несуществующим: против этого были как российские землевладельцы, так и все разновидности землевладельческой аристократии на Балтийском побережье, от которых царское правительство зависело в управлении приграничными западными территориями. Однако можно было проводить частичные реформы, и поэтому на протяжении почти всего своего царствования (1801–1825) Александр уделял часть своего вниманию этому делу. Вопрос заключался совсем не в одном только умиротворении крестьянских волнений. Приходилось вести также постоянные переговоры с теми, кому принадлежала власть на побережье; значительным было и давление из Санкт-Петербурга, осуществляемое через представителей царской власти, назначаемых для управления приграничными территориями.