Как, в самом деле, можно было относиться к тому, кто не пожелал знать о собственной дочери и за тринадцать лет ни разу не проведал? Он избавился от неё, отдав бабке с дедом, когда Хитринке было по виду несколько дней от роду, и даже не подумал, как она выживет здесь, на болотах. Счастье ещё, что у соседей незадолго до того народилась дочь, и мать за отдельную плату согласилась выкормить подкидыша. Неясно уж, откуда старики взяли столько денег, ведь когда в услугах кормилицы не стало нужды, те соседи на вырученные средства смогли перебраться в город и обосноваться там.

Почему-то обида на отца была сильнее, чем на неведомую мать. Может, потому, что о родившей её Хитринка не знала совершенно ничего, и та оставалась бесплотным образом, тенью, а вот отец вырос здесь. В этой хижине он тоже сделал первые шаги, держась за эту самую лавку. А вот на косяке старые зарубки, отмечающие, как он рос. Вон с того дерева на опушке леса он однажды упал, но не плакал. Вот сюда ходил за орехами. Мастерил игрушки из прутьев, некоторые даже уцелели.

Отец был реален, и повсюду остались следы его присутствия, и казалось порой, он вот-вот появится. Откроет дверь со смехом, или выйдет из-за хижины, а может, покажется из леса. Порой он снился Хитринке, этот мальчик из бабушкиных историй, хотя, конечно, теперь-то он должен был уже повзрослеть. Сперва она любила эти сны, затем возненавидела.

Поначалу Хитринка даже не задумывалась, что у неё должны быть родители. Есть Завирушка, есть Хвост-Хитрец, чего ещё желать? Но она росла, и однажды ей захотелось тоже сказать кому-нибудь «мама» или «папа». Хотя бы узнать, какими они были. Почему они её бросили и не пожелали навещать, что с ней было не так?

И желание переросло в обиду, а затем — в злость. Раз они отвергли свою дочь, то и пожалуйста, она тоже от них откажется!

А больше всего она ненавидела Ковара за то, как он поступил с собственными родителями. О, у него-то они были, и хорошие, любящие, а он разбил им сердце. Дедушка вообще не мог заговаривать о сыне, одна бабушка потихоньку рассказывала. Только дед хоть и молчал, но переживал больше всех, иначе отчего бы ещё стал таким странным под конец? Всё твердил о какой-то удочке, которую сын ему обещал привезти, ходил по берегу, выглядывал. Старик торговец, заезжающий иногда в поселение, из жалости привёз удочку, сказал — от Ковара, хотя всем было ясно, что этот подлец ничего не передавал и вообще наплевал на отца.

Всем, но не деду. Тот светился от счастья и каждому встречному сообщал, что пойдёт с сынком на рыбалку. И пошёл-таки, когда за ним не уследили, промочил ноги, и вскоре его не стало. А там и бабушка ушла следом. Если бы не Прохвост, то и Хитринке настал бы конец. Хорошо, что хоть они были друг у друга.

— Проклятый, негодный, чтоб он помер три раза подряд, нет, четыре! Предатель паршивый! Нету здесь никакого Ковара, не было и не будет! — завершила Хитринка свой сердитый монолог. — Он бросил нас, подлец, и носа сюда больше не показывал. И больше десяти лет его здесь никто не видел, и в городе его никто не видел — сбежал, наверное, куда подальше. Чтоб у него в жизни всё не ладилось!

— Его здесь нет? — тоненько протянула девчонка, впервые за всё время выглядящая растерянной. — Ой, а как же мне теперь быть?

А меж тем первый волк добрался до дерева и уселся под веткой, выжидая и примеряясь.

Мальчишка стоял там, позади толпы, и видел, как волка сталкивали палками в болото. Механический зверь сопротивлялся, как мог, упирался лапами, но жизни в нём уже почти не было. Несколько судорожных движений, круги, вяло разошедшиеся по мутной воде и быстро угасшие, и всё было кончено.

— Ты был незлой, — шептал мальчишка. — Незлой. Они ничего не понимают.

Через два утра на третье, когда большая часть поселенцев подалась в лес за грибами, и родители тоже, отговорившийся недомоганием мальчишка стоял у берега, вглядываясь в мутную глубину. Под жёлтыми пятнами листьев, занесённых сюда ветром, под зелёной ряской проглядывал тёмный силуэт на неглубоком дне.

Мальчишка взял палку, выломанную накануне в кустарнике, и принялся прилаживать к ней петлю.

Позже он настолько увлёкся, возясь во взбаламученной воде, что не замечал уже ни холодного порывистого ветра, ни моросящего надоедливого дождя, ни промокших ног.

— Что это ты делаешь? — раздалось за спиной. — А вот я отцу твоему расскажу!

— Гундольф, — с досадой выдохнул мальчишка. — И что расскажешь? Я ничего ещё не сделал!

— А вот то и расскажу!

Толстяк подошёл ближе, привстал на носки и вытянулся, чтобы дальше заглянуть.

— Волка достаёшь? — хмыкнул он. — Совсем дурной, что ли?

— Боишься? — зло спросил мальчишка, поудобнее перехватывая палку с налипшими клочьями тины. — Ну так проваливай! Жалуйся кому хочешь.

Но Гундольф, похоже, пока не собирался уходить.

— А зачем тебе зверь? — с любопытством спросил он, указывая на волка. — Может, его зуб на память хочешь взять?

Хвостатый поколебался, не зная, делиться ли с таким своими мыслями.

— Механизм изучить, — наконец неохотно ответил он. — Разобрать, почистить, снова собрать. Понять, как он работает. Может быть, даже смогу починить.

— Ха! — фыркнул толстяк. — Починить, чтоб он руку тебе откусил?

— Он не был злым, — упрямо произнёс мальчишка. — Не был, я чувствовал.

— Да ты совсем свихнутый, — покрутил пальцем у виска его собеседник и вновь уставился вниз, где улёгшаяся муть чётко обрисовала тёмные очертания волка.

Мальчишке было плевать, что о нём думает Гундольф. Он досадовал только, что зря теряет время. К обеду люди начнут возвращаться, и думать будет нечего о том, чтобы у всех на виду тянуть волка на берег.

— Слышь, Ковар, — внезапно произнёс толстяк. — Ты где палку взял? Так и быть, я помогу, но с условием. Если вытянем, я хочу его зуб.

— Один зуб?

Хвостатый пристально поглядел на собеседника, немного поколебался, а затем решился.

— Но чтобы не хвастал им перед всеми, ясно? И где волка спрячем, никому ни слова!

Гундольф насупился.

— Не дурной, ясно? — сказал он. — Мне же первому влетит, если отец про зуб прознает.

— Вон там, за орешником, кусты, у них ветки длинные.

Вдвоём действовать было куда сподручнее, хотя и всё равно тяжело. Мальчишки с трудом выволокли волка на берег, а когда оттаскивали в сторону, едва не надорвались. И на берегу остался заметный след, который они после старательно затаптывали и прикрывали листьями.

— А если поглядит кто в воду? — почесал затылок Гундольф. — Увидят же, что волка там больше нет.

Поразмыслив, мальчишки спешно смастерили корявую фигуру из чулок, набитых камнями. Волка она напоминала, только если не особенно приглядываться, но может, ил со временем сгладит очертания. Поддельный волк с плеском ушёл на дно.

— Возвращаются уже! — встревожился Гундольф, глядя в сторону леса. — Проверь ещё раз, хорошо волк спрятан? И расходимся!

Зверь неподвижно лежал в зарослях у орешника, холодный, перепачканный тиной и грязью. Его скрывали густые сплетения ветвей да ещё опавшие листья, которые мальчишки наносили горстями.

На следующий день двое заговорщиков явились к зарослям. Оба воровато озирались, стремясь остаться незамеченными. Хвостатому-то это давалось легче лёгкого, а вот Гундольф скрытным быть совсем не умел. По счастью, на него никто не обратил внимания.

— А что, если он ожил? — громко прошептал толстяк. — Ожил и убежал в лес, и будет людей по одному отлавливать и загрызать!

Чем ближе они подходили к орешнику, тем медленнее становились их шаги.

— Чушь, — ответил хвостатый не очень уверенно. — Не станет он никого загрызать. Он и был-то едва живым, а как полежал в воде, так и вовсе, наверное, заржавел.

Волк лежал там же, где его и оставили, безжизненной тёмной грудой. Гундольф сперва взял палку, припрятанную тут же, потыкал бурый бок. Затем, осмелев, принялся отбрасывать листья, а хвостатый ему помогал.