— Вот бы поглядеть на эти машины, — мечтательно протянул мальчишка. — Как жаль, что вы ушли из города! Я бы устроился в мастерскую, выучился обращаться с металлом и творил всякие чудеса!

При свете маленького фонаря, внутри которого загорались и гасли светляки, было видно, как отец покачал головой.

— Кто бы тебя взял, — возразил он. — Таких, как мы, и на шаг не подпускали к мастерским. Разве что мусор, сваленный у чёрного хода, позволяли забирать.

— Но времена-то изменились! — с мольбой произнёс мальчишка. — Если здесь, на болотах, мы мирно соседствуем с людьми, то, может, и в городе тоже? Может быть, сходим туда...

— Нет.

— Поглядеть хоть разок!

— Нет, я же уже сказал.

— Но почему, отец?

— Я не одобряю того, что сделали с городом, да и со всем нашим миром. Не хочу этого больше видеть и не понимаю, как может мой собственный сын мечтать о машинах! Они мёртвое, уродливое и бездушное подобие жизни, и на сторону нового правителя я никогда не встану, лучше уж сгнию на болотах. Спи, и чтобы больше ни слова!

— Но я бы делал красивые, — упрямо прошептал мальчик, отворачиваясь к стене. — Механических светляков, что светили бы ярко-ярко и не умирали. Птиц, которые бы пели прекрасные песни и не требовали корма! И скакунов, преодолевающих огромные расстояния без устали...

И он уснул, и мечты вставали перед ним, будто наяву.

Ночную тишину нарушали лишь жабьи трели, и далёкие звёзды глядели на болото, затерянное в лесной глуши.

Да, из-за удочки всё и началось.

Новое удилище, пусть и не такое дивно гибкое, ещё можно было смастерить, благо лес под боком. Но леска порвалась, и единственный крючок остался где-то на дне, а в маленьком болотном поселении таких вещей не достать. Нужно было ждать торговца, редко проезжавшего через эти места, делать заказ, затем опять ожидать. Да ещё нашлось бы чем расплачиваться.

С того дня отец не смог больше рыбачить, потому принялся расставлять в лесу силки на зверя. И если везло, попадался кролик.

Одним промозглым осенним утром, когда всё вокруг — и воздух, и одежда, и рыжие листья под ногами — пропиталось белым туманом, мальчишка с отцом углубились в лес. У них была корзина для грибов и надежда на то, что в расставленных ловушках, хотя бы в одной, не пусто. Так оно и случилось, но находка была неожиданной.

— Ни шагу! — скомандовал отец, подбираясь, выставляя вперёд руку с ножом, который и грибы-то едва срезал.

Мальчишка насторожился, пригляделся и увидел, что так напугало отца. В тонкую верёвочную петлю угодил механический волк.

Зверь, похоже, был повреждён. Одна из задних лап конвульсивно сокращалась. Пластины на левом боку отогнулись, а какие-то и оторвались даже, и под ними виднелся механизм, забитый грязью. Из щелей на спине и из раскрытой пасти временами выходил пар.

Такой крупный зверь с лёгкостью должен был бы разорвать петлю, но этому дело оказалось не по силам. Он слабо повернул морду на звук шагов, глаза его на миг вспыхнули красным, а затем потускнели. Что-то скрипело внутри, будто бы волк скулил.

— Вот так зверь! — обрадовался мальчишка и рванул вперёд. — Мы возьмём его себе, да, папа?

Отец молниеносно ухватил сына за рукав, дёрнул назад с треском.

— Дурень! — прорычал он, и ничего грубее мальчишка в жизни своей от него не слыхивал. — Ты хоть соображаешь, что перед тобой? Это боевая машина, один из захватчиков старого мира, и для нас он — враг! Там, где проходили такие волки со своим хозяином, оставались лишь выжженные пустоши, пока старый мир не покорился! Утопим его в болоте.

— Но он плачет, отец, — не сдавался мальчишка. — Слышишь? Ему больно. Может быть, он не злой!

— Машины не бывают злыми или добрыми, — отрезал отец. — Они выполняют приказы, только и всего. Для такого существует лишь один приказ: выследить и убить. Наверное, жертва оказалась проворнее, вот он и покалечен.

С этими словами он достал из торбы, висящей на боку, небольшой медный рог.

— Беги, — приказал он сыну, протягивая рог, — и созови соседей. Пусть прихватят палки и верёвки или ремни. Я останусь ждать тут.

На берегу мальчишка замешкался. Сжал губы, шмыгнул носом.

Он в жизни не видывал таких сложных поделок, да ещё и так близко. Если б отец только позволил оставить волка себе, лучшего подарка и пожелать нельзя! Ведь этот зверь не пытался напасть. Может быть, он никому и не причинял зла?

Мальчишка постоял ещё немного, подбирая слова, но никакие не казались ему достаточно убедительными. Почему, ну почему только родители так упрямы, особенно отец? Отчего им не нравятся ни механизмы, ни его мечты? И что станут делать с волком, неужели правда утопят?

Он окинул взглядом бедную неприглядную картину — моховые островки посреди мутной жижи, сколоченные из хлама жалкие домишки, каждый в одну комнату, не больше. И как только можно было уйти из города, где растут высокие каменные дома, а под ногами твёрдые дороги? Ведь сражения позади, да и волки, говорят, выслеживают теперь только тех, кто преступил закон. Мальчишка никак не мог взять в толк, чего ради жить здесь, если в мире есть города.

Он бы не отказался проехаться на экипаже. Однажды ходил через лес, к дороге, и видел такой. Потом, правда, влетело от отца, но оно того стоило. Лететь бы серебристой молнией, разбрызгивая камни из-под колёс, ловя ветер в лицо!

А здесь были только бочки со спиленными бортами. Потрёпанные, чиненые-перечиненые. Вот и сейчас две или три сушились на берегу, поблёскивая свежими смоляными нашлёпками. Нечем гордиться, если плавал на такой.

Мальчишка с ненавистью поглядел на изогнутое тело рожка, зажатого в руке. Совсем ему не хотелось... а кто станет его слушать? Что ещё он мог сейчас сделать? Может, вечером поговорит с матерью, может, получится хоть её убедить. А сейчас придётся поступить так, как велел отец.

Он вдохнул поглубже и поднёс рожок к губам.

Более всего на свете Хитринка, рыжий огонёк, ценила тишину и уединение.

Эта черта могла достаться ей от бабушки. Завирушка, да будет легка её следующая жизнь, переселившись на Моховые болота, сразу облюбовала небольшой островок поодаль от жилья прочих переселенцев.

А может быть, виноват и дедушка, да будет счастлив и он тоже, где бы ни странствовал его дух.

— А кто обитает во-он на том островке? — поинтересовался Хвост-Хитрец, ещё юный, только прибывший в эти места, у старого обитателя болот.

— Завирушка, — ответил тот. — Премерзкая девчонка. Встретишь её, бывало, скажешь «доброе утречко!» и только начнёшь по доброте душевной пересказывать последние новости, как она выпучит на тебя свои глазища, развернётся да и прочь пойдёт, даже на приветствие не ответит. Будто не нашего роду-племени, до чего же угрюмая и недружелюбная! И двух слов за жизнь свою, наверное, не сказала... стой, ты куда это?

Но Хвост-Хитрец, подняв с земли свой единственный узелок с пожитками, уже прыгнул в бочку с проржавевшим ободом, одну из многих, служившую тут лодкой, и оттолкнулся шестом, взяв курс на островок. Бочка была широкой, устойчивой, со спиленным верхом.

— Тьфу, — только и сказал его недавний собеседник. — И этот такой же. Два сапога пара!

И так и вышло. Хвост-Хитрец и Завирушка отлично поладили. Если что и омрачало когда их жизнь, то сын.

Ковар никогда не понимал, зачем прозябать на болотах, и едва только смог, перебрался в город, из которого однажды бежали его родители.

С тех пор лишь единожды он и появился на родном пороге.

— Ваша внучка, — хмуро произнёс Ковар вместо приветствия, отводя мокрую тёмную прядь, прилипшую ко лбу.

И пока Завирушка и Хвост-Хитрец ахали над вопящим свёртком, их сын неслышно шагнул за порог и растворился в ночной тьме, в шуме ливня. Больше никогда они его не встречали и не получали ни единой весточки. И никто из встречных, бывавших в городе Пуха-и-Пера, не мог припомнить, что видал там кого-то похожего на Ковара.