Так в моей батарее оказался этот морщинистый солдат.

Абдуллай зажег фонарь, растопил железную печурку, поставил чайник. Вынул из-под нары банку сгущенки, достал хлеб и выложил на столик перед нами.

4 августа.

Получил медаль «За оборону Ленинграда». Ольке тоже вручили. Я познакомил ее со Смагиным и Середой. Кажется, Морской окунь не прочь и тут приударить.

Олька даже спела нам. Глядя на Смагина, потешно щурилась. Кокетничала? Глазищи у нее большие, зеленые, так и хочется прикрыть их пятерней и крикнуть: «Сгинь, сатана, сгинь!»

Смагин в восторге:

— Девушки этого сорта — роскошь, шедевр!

Это Олька-то шедевр?

А Середа задумчиво переспросил у меня:

— Студентка, говоришь?

— Сейчас — на заводе, у станка.

— Понятно. Но твоя Олька, знаешь ли… подходящий типаж для Эвтибиды. Доживу — обязательно поставлю «Спартака». Ей-богу, приглашу ее на эту роль. Хрупкая, женственная. Огненные волосы. Зеленые глаза…

— Женственная?.. Боюсь, что Эвтибида получится шпанистая.

Олька — «типаж». Фантазия какая-то. Впрочем, у людей искусства бывают завихрения.

Середа показал мне дом, в котором жил. Но в квартиру не поднялся: страшится следов безвозвратно утерянного.

Немец нещадно бьет по Ленинграду. Там, как и на передовой, смерть наступает на пятки.

1 сентября.

Абдуллай Тургунджаев, будучи дежурным по кухне, съел пробу. «Триссать одна года живу на свете, говорит, ни разу не кушам пробу». Впрочем, тут же выразил разочарование — «проба» оказалась обычным жидким супом.

11 сентября.

Как много событий за несколько дней!

Освободили Донбасс.

Наши войска в Мариуполе.

Взяты Конотоп, Бахмач.

Девятого сентября газеты сообщили о капитуляции Италии.

Иран объявил войну Германии.

Через сто лет студенты будут нам завидовать. А не будут ли они чертыхаться, что столь большое количество событий так насытило фактами историю, которую им придется зубрить?

16 сентября.

Ночью по радио сообщили: наши в Новороссийске. И в Лозовой. В третий раз! Отступление Гитлера не есть еще бегство. Немцы что-то задумали. Во всяком случае, хитрят не от хорошей жизни.

Почта приходит с опозданием. Меньше всего ожидал, что буду состоять в переписке с Нюрой Кирпу. «Уверена, — пишет, — что ты, староста нашего курса, не подкачаешь и на фронте!» Подбадривает, пытается поднять «моральный дух воина». А помнишь, как вызвала меня в комитет комсомола по поводу анонимки? «Все выяснено: ты, Колосов, реабилитирован… только не волнуйся», — сказала. И я стал волноваться. Плакал, как мальчишка: столько горечи накопилось из-за брехни Кости Рязанцева. Но я не надломился. И этим был обязан товарищам, и особенно Бориске. А тебя, Нюрочка, по-честному говоря, считал тогда чинушей, чья доблесть в бумажной деятельности. Выходит, ошибался?

24 сентября.

Наши все ближе подходят к Днепру. Красноград, Миргород, Духовщина, Ярцево. И вчера — Полтава…

А мы всё стоим; оборона в конце концов стала казаться нормой.

26 сентября.

Прочел в газете еще об одном героическом поступке советского человека — на этот раз полковника медицинской службы Сергея Сергеевича Зборовского.

В Н-ском населенном пункте гитлеровцами был захвачен в плен тяжело заболевший командир партизанского соединения Гребач. Полковник Зборовский, отлично владеющий немецким языком, вызвался спасти его. Он был переброшен на трофейной машине в тыл врага. Там выдал себя за военного врача из Восточной Пруссии Вольфа Гюнтера и беспрепятственно был допущен к осмотру пленного. Зборовский тайно вывез Гребача из тюремного госпиталя. Оба прибыли к своим.

Действия Сергея Сергеевича названы подвигом, за который он награжден орденом боевого Красного Знамени. Теперь понимаю, почему тогда целый месяц не получал от тебя ни строчки. Сколько же ума, выдержки и мужества потребовалось «Гюнтеру», чтобы не растеряться, не выдать себя в этой рискованной операции. Не знал я вас таким, Сергей Сергеевич. Спасибо, отец, что ты такой!

29 сентября.

Позавчера, в полночь, Смагин вызвал командиров батарей:

— Мы с вами достаточно отдохнули — пора воевать! Оставляем насиженные места: будем сменять артполк, расположенный на самой передовой.

Наутро все комбатры, командир нашего полка и начальник штаба отправились на рекогносцировку. Собственно говоря, это была не рекогносцировка. Мы должны были ознакомиться с огневыми позициями артполка, который предстояло сменить.

Командир полка и начальник штаба ехали в легковой машине. Следом — командиры дивизионов и батарей на грузовике, превращенном в санитарную машину, в дороге кто-то прозвал ее «душегубкой». Что-то в первой машине не ладилось, и каждый раз, когда она останавливалась, стояла и наша «душегубка».

Нужно было отыскать Н-скую дивизию. Потом — артбригаду и т. д. по нисходящей. Нашли бригаду, пошли искать полки. Отыскали. Разбрелись по дивизионам.

Дело подвигалось к сумеркам. Обросший, продрогший командир батареи — она уже снималась — обошел со мной огневые позиции. Документацию он сдуру уничтожил: толком не знал, кто его будет сменять и будут ли сменять вообще. За два дня до нашего прихода его командно-наблюдательный пункт разбило и прямым попаданием снаряда в землянку вывело из строя целый орудийный расчет.

Ночь надвинулась быстро. Возвратился на место сбора. Но тронулись в путь только часа через два — пока не вернулись все командиры.

Домой приехали усталыми.

3 октября.

Батарея снялась. Колонна наша двигалась по Московскому шоссе через Ленинград на Колпино. В Колпино прибыли в полдень. Разгрузились. Ехать прямо на огневые, тем более моей батарее, которая расположена впереди всего дивизиона, нельзя: немец хищно просматривает позиции.

Пока делать нечего, Середа знакомит меня с городом. Оказывается, он здесь родился, провел детство, купался в Ижоре. На этом заводе работал слесарем его отец.

Города Колпина, в общем-то, нет — развалины там, где были кирпичные здания, пустыри на месте деревянных домов. Немцы подошли сюда 28 августа. Заняли тогда ближайшие окрестности. Простреливали пулеметным огнем стадион. Однако на Ижорском заводе продолжали трудиться под ливнем бушующего металла. Прямо у станков рабочим вручали оружие, и они уходили вышибать врага. Немцев из колонии изгнали. Они остановились у Ям-Ижоры, продолжая методически разрушать город, старый русский завод-гигант.

И все-таки Колпино существует, живет! Открыты баня, кино. Под одной крышей с почтамтом — школа. Звенит колокольчик, шумит детвора: большая перемена. А на прошлой неделе, говорят, у крыльца осколком снаряда убило девочку.

Когда-нибудь создадут прекрасную книгу о городе-заводе и людях передовой линии фронта — колпинцах. Они — боевое охранение Ленинграда.

Середа читает афишу. Внимательно, сверху донизу — всю. Выправка у него настоящего военного, шевелюра — седая чернобурка. Проходящие мимо девушки оглядываются на него.

…Стемнело. Снова стали грузиться. Я поехал на первой машине: самая трудная задача — поставить на позицию первое орудие.

У Московского шоссе отцепили пушку и дальше к огневой потащили ее сами. Лил дождь. Долгий, крупный косохлест. Колеса застревали в грязи, в канавах. И все-таки дотащили. Но как поставить ее на огневую? Прежняя система была на полтонны легче.

Дождь усилился. Темень. Сообщили о прибытии второй пушки. А нам и первую еще не сдвинуть. Люди выбились из сил. Ноги вязли в глине. Половина солдат осталась без подметок. Я и сам потерял каблук. Так хотелось громко крикнуть: «Раз-два взяли!» Но нельзя: немец услышит. Я с ужасом думал о том, что скоро наступит рассвет и пушки останутся стоять вот так, на виду у врага. Тревога усиливалась еще и тем, что о судьбе третьей — никаких известий.