В самые черные дни первого года блокады у Середы в Ленинграде оставались мать, жена и трехлетняя дочурка. Делил с ними свой скудный военный паек. Говорил им: «Сыт», а сам… Чего только не придумывал в короткие дни «увольнительных», чтобы обеспечить семью теплом: ломал заборы, шкафы, выбрасывал из кладовки и антресолей старую обувь, чулки, галоши, мячи… Горит?.. Хорошо!

Летом 1942-го эвакуировал всех троих в Нальчик. Девочка умерла в дороге. А в Нальчик… пришли немцы.

— На наши с тобой плечи, Колосов, — сказал Середа, — легла ответственность, равной которой не было у людей ни в какие времена.

…Добродетели не существует в чистом виде, по то же можно сказать и о пороке. Вадим Смагин, например, храбрый, боевой офицер, до войны был инженером-гидравликом, имеет ученые труды. А вот связался же с Нелькой из саперного батальона. Настя — настоящее ее имя. Занялся тяжбами: требует, чтобы к нему в часть перевели «жену». Разыгрывает благородный гнев. И в то же время сам признался мне, что в Ветрогорске у него двое детей и жена, с которой порывать не собирается.

Когда я заговорил с ним о нравственном уровне командира, то вовсе не выступал в роли проповедника аскетизма. Любовь, допускаю, приходит к людям и в таких условиях. Но тут важно не то, что случилось, а как.

Много думаю о взаимоотношениях командира с подчиненными. Это частная область человеческих отношений вообще. Мне кажется, самое важное тут — моральные достоинства командира. Нравственно чистому подчиняются с большей охотой. За явно дурное жизнь никто не отдаст. Значит, командир всем своим поведением должен не давать повода плохо думать о себе.

30 июня.

Последний день месяца, последний день полугодия. Сравнительно спокойно. Оперативная пауза затянулась. Неужели июль будет тоже выжидательным?

2 июля.

Июль — холодный, дождливый. Все в этом мире стало не так!

Потолок землянки протекает. На голову падает капля за каплей, — инквизиция!

Мама не пишет. От Сергея Сергеевича получил открытку. Он главный терапевт фронта. Беспокоится об Инне, о Петь-Петухе и Вере Павловне: Ветрогорск бомбят.

Почему, Инна, я должен узнавать о тебе не от тебя? Мстишь? За что? За горечь, которую мне причинила? Не война провела между нами черту, провела ее твоя жизнь — слишком спокойная и гладкая. Но даже на гладком паркете можно поскользнуться, упасть. «Она у тебя какая-то… периферийная… Серая», — сказала ты о моей матери. Если могла так сказать, значит — ты не ты. Мне больно и трудно отойти от тебя. Смотрю на миниатюрку: ты на ней, как живая, скривила губы, глаза смеются. Впрочем, каждая фотография — прошлое. У меня реже и реже бывает, но почему-то снова пришло — тоска по тебе, Инна. Пытаюсь подавить это чувство.

Я всегда стараюсь о личном писать поменьше. Да его и нет сейчас у меня. А тут вдруг вспомнился другой июль. Теплый, мирный. Мы бродили с тобой по лесу. На тебе был голубой сарафанчик с полосатой каймой. Не мужское дело собирать ягоды. А тут — спины не разгибал. Поднял глаза — ты смотришь в упор. Твои зубы и рот были фиолетовые от черники… Обедали мы в саду под дикой яблоней: Сергей Сергеевич, Вера Павловна, ты и я. Петь-Петух удрал играть в волейбол. И хотя за столом ты вышучивала меня за неправильное произношение некоторых слов; хотя Вера Павловна, как всегда, сухо и вежливо лишь терпела мое присутствие; хотя во мне тогда не заживала обида за мать, — все-таки, все-таки тогда было счастье. Счастье — это мама, это Комаровка, Ветрогорск, ты, Техноложка, завод, «голубы» и «майстеры», которых, поругивал Шеляденко. Я никогда не прощу Гитлеру отнятого счастья!

Гераклит додумался до всем известного изречения: «Все течет, все изменяется, и нельзя окунуться дважды в один и тот же поток!» Эх, если бы можно было окунуться дважды в один и тот же поток!

3 июля.

Был на занятиях по целеуказанию. Завтра зачет по материальной части пушки и по приборам. Мне помогают кадровые артиллеристы. Но механическое перенесение чужого опыта — суть неопытность!

Заглянул Смагин. Его подразделение недалеко. Он тренировал меня в подготовке исходных данных для стрельбы. Многие здесь его недолюбливают. Прозвали Морским окунем. Удачно: розовый, лупоглазый, с красноватыми веками.

5 июля.

Каждый раз, когда выпадает возможность побывать в Ленинграде, меня тешит надежда: авось увижу Бориску или Ольку. Федя на флоте, Бориска, как и я, — артиллерист, наши части стоят где-то рядом, а никак не встретимся.

Снова был в Ленинграде. И снова разминулся с Бориской. Я приехал, он уехал.

— Что бы вам на денек раньше! — сокрушалась его соседка.

Ольку тоже не застал.

Хожу по городу, места незнакомые и вроде давным-давно знакомые. Все понемногу водили меня по этим улицам: и Пушкин, и Достоевский, и Куприн, и Крестовский, и Блок…

Знаменская именуется улицей Восстания, а Сергей Сергеевич называет ее по-прежнему — Знаменская да Знаменская. Его бывшая квартира разделена на две. В обеих — ни души. Сейчас здесь в редкую дверь достучишься.

На Гончарную добрался под вечер. Если бы увидел Ольку на улице, не узнал бы: глаза — два глубоких колодца. До самых плеч медно-красное зарево волос. Работает фрезеровщицей. Хрупенькая, узкоплечая, — откуда у нее силенки? В самую страшную зиму сорок второго у Ольки не было ни поленца, ни щепочки. Посиневшая, остроскулая, она, однако, сокрушалась не о том, что может не выжить, — ее тревожили только ослабевшие ноги: трудно до завода добираться.

6 июля.

«Оперативная пауза» кончилась. Немцы пытаются перейти в наступление. Земля родная, опять тебя испытывают железом и огнем!

Вчера сообщили, что батареям дают новую систему: трофейные немецкие пушки. Сегодня мы уже одну получили. Предстоит много работы.

7 июля.

Чтобы не было разговоров, Смагина направили на курсы усовершенствования. Бывает в жизни и так: а щуку бросили в воду… Получил повышение. Теперь он мой начальник.

Никто здесь не знает, что связистка Неля вовсе не жена его. Своей настоящей жене он написал: «Отбываю на особое задание, писем не шли». Это для того, чтобы не разоблачить себя. Меня бесит, когда Нелька, обняв его за шею, лениво снимает телефонную трубку и, слегка заикаясь, врет: «Ее-го не-е-ту здесь!»

Середа — человек высокого достоинства — испытывает буквально физическое отвращение к смагинской «княжие».

На днях Смагин, будучи навеселе, поделился со мной:

— Теперь, когда ко мне в часть перевели Нелю, я чувствую, что совершил по отношению к ней подлость: свою жену никогда на нее не променяю. Ну да ладно, все движется, все изменяется, все станет на свое место.

Ученый хам! Для таких диалектика — нечто вроде проститутки.

11 июля.

Союзники высадили десант на острове Сицилия. По тону газет трудно понять — разведывательная это операция или всерьез. Во всяком случае, еще не второй фронт. Не пожалею, если ошибусь.

Месяц, как я командир батареи. Плохо у меня получается. Немецкие пушки от нас забрали после большого труда, затраченного моими людьми на их изучение и установку. Дали взамен более мощную систему. Снова предстоит много труда.

Смагин любит всегда и все хаять, исходя из того, что огульное охаивание «мобилизует». Результат же — как этого не понимает? — получается обратный: видя, что цель, как луна, недостижима, люди делаются равнодушными.

Мои солдаты работают без устали. Упрекать их в безделии равносильно плевку в душу. Охаивание ничего общего не имеет с требовательностью. В работе честного человека разрыв между тем, как нужно и как есть, никогда не бывает следствием злой воли.

13 июля.

А время бежит…

Стало жарко. Чаще меняем подворотнички. По утрам мы лениво, но аккуратно обмениваемся с немцами «приветствиями» — снарядами. Между нами, на ничейной полосе, зеленые покосы. Сюда бы, на эти травы, да комаровских коровушек!