Вспомнил Николай, как года два назад секретарил в кооперативном зерновом товариществе, выдававшем крестьянам разные ссуды. На плакатах, присылаемых из Нижнебатуринска, кулаков малевали непременно пузатыми, краснорожими, толстоносыми, восседающими на мешках с зерном. А всамделишного, живого кулака Ефима Кучерявого сызмальства знал тощим, бледным, узконосым. И чтобы он вот так, задом на мешках — «Никому не дам!» — не видывал. Федька, сын Фомы Лукича, потому ли, что отец — председатель сельского Совета, считал себя более осведомленным во всех перипетиях классовой борьбы. «Разные, Колька, кулаки бывают, — поучал он, — в зависимости, какой они губернии: и тощие, и толстые».

Недавно Костя Рязанов на занятиях кружка текущей политики выругался: «К чертовой бабушке вашу коллективизацию! Не дело силком загонять в колхозы: хошь не хошь — прыгай!! Согласен, Колосов?» В ответ он, Николай, крикнул: «Подкулачник!» Нюра Кирпу подхватила и на ближайшем комсомольском собрании давай чистить мозги Рязанову: сам-де сроду в деревне не жил… с чужого голоса поет?.. Кулацкой агитацией занимается?.. Бориска пытался защитить: «Какая тут агитация! Просто болтун!» Но Косте всыпали выговор. А клямкинскую защиту расценили как «притупление классовой бдительности». В тот же вечер Костя, ни слова не сказав, перебрался в соседнюю комнату: пусть там хуже — пятеро в ней, но только не с вами! Ну ладно, перебрался, а на Бориску за что же злиться?

…До Комаровки добрались во второй половине дня. Колеса скрипят, просят смазки. Железные обода вертятся тяжело, медленно. Едва телега миновала выгон, навстречу — оравой ребята. Взгромоздились прямо на кирпичи, чей-то бутуз, схватившись за стан телеги и подтянув к животу ножонки, болтается на весу.

— А ну, скатывайся! — грозно покрикивает дядя Фома, а у самого в глазах смешок.

Кто-то успел оповестить улицу. Выбежала бабка Агриппина, золотой передний зуб сделал лицо ее хищным. Позади сын ее Василий поглаживает острие косы. А вот и Ефим Кучерявый, унылый, понурый: раскулачили, отвели ему избу худую — умершего кузнеца, и то еще пожалели, а то бы мыкался в Соловках.

Комаровка приняла Николая как своего. Долговязый Федька крепко облапил и бросил его прямо наземь в траву. Хотел было приподняться, по чьи-то руки, небольшие и хваткие, вцепились в плечи. Оглянулся: серая спецовка, лицо и руки в известке. Волосы рыжеватые, стрижены под мальчишку. На лбу и щеках веснушки. Этим она в отца.

— Олька! Ну и мазила!

«Форси перед комаровскими красавицами», — усмехнулся подарку Инны. Федька и Олька, хоть и младше его, но самые близкие. С ними рос.

Олька сыплет вопрос за вопросом:

— Ну как там, в Ветрогорске?.. В театре был?.. Зачеты сдал?.. На все два месяца сюда?.. Нравится Технологический?

У обочины, чуть смущенная под взглядами сельчан, стоит мать. Белая косынка сползла, приоткрыв русые, приглаженные волосы со светлой дорожкой посредине. Кофточка собственной вязки обтянула прямую спину и спокойный скат плечей. Что бы ни надела, перешитую старенькую юбку или ситцевую блузку, или шаль накинет, — во всем она самая приметная. Все ей к лицу: и белое, и черное, и яркое, пунцовое.

На минуту прижала его голову к груди, заглянула в глаза, потом отстранила: не положено, совестно на людях взрослого сына приласкать. Подтолкнула вперед: иди, мальчуга, иди… Поравнявшись с избой, взяла его за руку и, как маленького, повела к двери.

Дома. Как светло и чисто на душе! Комаровка моя милая!

О многом хотелось говорить. А он читал стихи. Читал Гейне, Маяковского, Есенина. Читал наизусть, нараспев. И мать, приутихнув, в такт музыке слов растроганно кивала головой.

Не слышал, как утром ушла на работу, как ставила на стол парное молоко и тарелку душистой лесной земляники.

Что могло за год измениться в Комаровке?

Те же избы да изгороди вдоль Главной. Поросята да куры на задних дворах. На завалинках балабонят старухи, вспоминая прежнее, путают бывальщину с выдумкой.

Посреди села, в бывшей избе Ефима Кучерявого, тот же колхозный клуб. Сняли ворота, расширили двери. Раз в неделю здесь прокручивают фильмы. На закрытых дверях — белый лист и химическими чернилами коряво написано: «Закройщик из Торжка». А возле клуба ребятишки залихватски гикают под «Чапая».

Что могло измениться за год?

Над усадьбой Кутаевских трепыхается алый флаг: нижнебатуринский районный пионерский лагерь. Когда вступал в отряд, мать повязала ему красный галстук: «Носи, пионер! Моей дорожкой правила судьба. А твоя — в твоих руках». Сколько песен, сколько гордости было тогда. А вот пионерского лагеря еще не было.

Во дворе амбулатории Николай присел на лавку. Мужик подвинулся, хотя места и так хватало. К дощатой стене кнопками приколота стенная газета «За здоровый быт». Бывало, мать упрашивала: «Нарисуй, сынок, заголовок». Иногда исполнял ее просьбу, иногда забывал, оправдывался: никак не успеть… А вот она все успевала. Уедет в Нижнебатуринск на какую-то конференцию, совещание, семинар, а его оставит в семье Фомы Лукича. Возвратится с гостинцами и всегда с новой пачкой книг для себя. Когда выбрали ее депутатом районного Совета, Фома Лукич посочувствовал: «Трудно тебе будет, Дашк, на двух стульях сидеть». Чем трудно? Все равно дома бывала мало: вся всегда для людей. Шесть деревенек в зоне обслуживания комаровского фельдшерского пункта, и каждую избу знает она, как свою. В одном селе добилась, чтобы баню колхоз построил, в другом — чтобы колодец очистили; на животноводческой ферме потребовала выдать дояркам чистые полотенца и вазелин для рук, в школе — перекрасить парты и следить, чтобы не сутулились дети. Порой не поймешь, где она больше депутат, где фельдшерица.

— Ты-то с чем, парень, на прием? — спросил Николая мужик.

Нездешний мужик. Здешний бы не спросил, комаровские все наперечет знают сына Дарьи Платоновны.

— Не больной я. На каникулы приехал.

— Издалеча?

— Из Ветрогорска.

— Эк, куда занесло! А мой в Глыбинске на инженера учица. Да зря, надо бы на агронома. — Соскреб пальцем с голенища комочек присохшей грязи и заулыбался. — Дарья Платоновна его-от, моего сыночка, принимала. Не в родилке — в бане. — Поглядел на крыльцо: когда вызовут? — У нас в Шумшине молодых теперь с гулькин нос. Все в город норовят: либо учица, либо на заводы. Культура! Транваи! Не сеешь и не жнешь, все готовенькое жрешь. Нарекли у нас колхоз добрым именем «Пробуждение», а выходит — пробуждаться на зорьке и некому. Добро, сейчас мы за ум схватились: колхозным сходом решаем, кого отпущать, кого — нет.

Мать вышла на крыльцо. В белом халате. Радостная, солнечная. Должно быть, приметила сына из окошка. Остановила на нем взгляд: скоро, мальчуга, освобожусь, подожди тут чуток. А вслух:

— Чей черед? Проходи, Чугунов.

Мужик поднялся со скамьи.

— Будешь, парень, в наших краях, в Шумшине, проведай. Спросишь тракториста Игната Чугунова — всяк тебе мою избу укажет.

Поправил поясной ремень и скрылся за дверью.

Когда уезжал в Ветрогорск, на всю Комаровскую округу не было ни одного тракториста. Только в газетах и читал: строится тракторный завод в Харькове, строится — на Волге, строится завод комбайнов в Саратове. И вот здорово: даже в Шумшине трактор. А Фома Лукич, хитрюга, за всю дорогу об этом ни словом не обмолвился.

Чугунов вышел, держа на ладони пакетик с порошками. Вслед за ним — мать:

— Погоди, Игнат! На вот тебе, — протянула пузырек, — передай своему соседу — пасечнику. В Нижнебатуринске для него раздобыла. И еще напомни ему — пусть дочку младшую ко мне пришлет. Давно не показывалась.

Миновал самсонов день. Солнце обдало землю палящим зноем, напомнило: июль — сенозорник, поспешайте, люди, а то травы пожгу, без кормов скотину оставлю!