— Ты прав, только нечистые душой подозревают людей по каждому поводу!

Тартаренц решил идти напролом.

— Но, Ашхен-джан, моя любовь к тебе… Что мне делать, если она сводит меня с ума? Я ведь подозревал, что ты и Асканаз… а потом, что ты с Берберяном… Вот это меня и вынуждало…

Он смутился или притворился смущенным — Ашхен так и не поняла. Сердце у нее сжалось.

— Все горе в том, что ты не умеешь распознавать чистые, честные отношения между людьми! И это страшно вредит тебе, заставляет искать во всем какие-то грязные мотивы… Асканаз… Берберян… Но это же прекрасные люди!

— Ну ладно, прости меня, Ашхен-джан… Я знаю, что они — прекрасные люди и готовы душу отдать, только бы ты бросила на них ласковый взгляд… А ведь я у них под рукой буду. Ты бы поговорила с ними… Сама понимаешь, я — простой солдат, они — начальники…

Убедившись в том, что избежать призыва в армию невозможно, Тартаренц думал теперь об одном — как бы облегчить свою службу в армии. Он был убежден, что лесть и связи помогают во всех случаях жизни.

— Неужели ты не понимаешь, что я никогда и ничего не скажу об этом ни Асканазу, ни Берберяну?! — возмутилась Ашхен. — Самое большее, что я могу сказать, провожая вас на фронт, — это то, что я желаю всем, всем вам живыми и здоровыми вернуться домой.

— Ну, хотя бы упомяни мое имя в их присутствии…

— Если придется к слову.

— Скажи мне по совести, Ашхен-джан, любишь ты меня или же я для тебя ничто?..

— Зачем говорить об этом? Я всегда и от всей души стремилась к тому, чтобы ты был достойным человеком и достойным отцом для моего ребенка.

— Ах, бесценная моя!.. — воскликнул Тартаренц, обнимая ее.

Ашхен не отталкивала его, а он бессвязно твердил:

— Больше года уже, Ашхен-джан… словно и впрямь на фронте был… сжигает меня тоска по тебе!..

…Ашхен проснулась на рассвете, почувствовав дыхание мужа на своей щеке. Она открыла глаза, взглянула на спящего мужа и задумалась. Да, ей не в чем упрекнуть себя, она поступила правильно: пускай он чувствует, что Ашхен способна и ненавидеть и любить с одинаковой силой! Она тихонько встала, натянула одеяло на Тартаренца и, быстро одевшись, принялась хлопотать о завтраке.

Возвращаясь из кухни, она услышала звонкий смех ребенка. Проснувшийся мальчик перебрался в постель к отцу. Тартаренц подбрасывал его вверх, щекотал босые ножки, и Тиграник заливался смехом, требуя, чтобы отец еще и еще играл с ним.

Ашхен напомнила мужу, что не время медлить. Пока она одевала Тиграника, Тартаренц горестно глядел то на кровать с двумя подушками в изголовье, то на освещенную лучами утреннего солнца Ашхен, которая казалась ему сейчас бесконечно прекрасной. Прощай теперь мягкая постель, прощай жена и мирная жизнь!.. Он молча умылся и сел завтракать.

Усадив Тиграника к себе на колени, Ашхен поила его чаем.

Тартаренц поспешно доел яичницу и взял Тиграника на руки. Мальчуган как будто почувствовал, что ему предстоит разлука с отцом: закинув ручонки за шею Тартаренцу, он покрывал поцелуями его лицо.

— А ну покажи, как ты любишь папу, сынок?

Широко раскинув ручонки, Тиграник со смехом приговаривал:

— Вот столько, папа, во-от столько!

— Ну, теперь иди к маме, Тиграник. Я ухожу, больше не увидишь своего папу…

— Ну, зачем говорить об этом ребенку?! — остановила его Ашхен.

— Да разве он понимает что-нибудь?

— Дети в этом возрасте очень чутки и впечатлительны. Он запомнит твои слова и будет их все время повторять… Нет, Тиграник, милый, папа шутит: он скоро вернется и привезет тебе игрушек и конфет, — обратилась к ребенку Ашхен.

Она хотела взять Тиграника, но тот обвил ручонками шею отца и захныкал:

— Не-е, не хочу… Не уходи, папа…

— Вот видишь, Ашхен-джан?.. Я же не из-за себя…

— Хорошо, хорошо… К чему говорить об этом?..

— Я к тому говорю, что я из-за ребенка не хотел… Вот видишь, не хочет оторваться от меня!

У Ашхен сжалось сердце, когда она увидела, как ребенок прижимается к отцу, поднимая плач, когда она пытается взять его на руки.

Был уже восьмой час, Тартаренц мог опоздать. Ашхен шепнула какое-то обещание ребенку и быстро взяла его из рук отца.

— Не-е, не хочу, не хочу! — забился в ее руках Тиграник.

— Ну, хватит! — прикрикнула наконец Ашхен.

— Не надо, Ашхен… не могу я слышать, когда ты сердишься на ребенка… — пробормотал Тартаренц.

Ашхен кое-как отвлекла внимание ребенка. Тартаренц перекинул на спину свой небольшой рюкзак и с минуту неподвижно стоял посреди комнаты.

— Ну, Ашхен… На тебя оставляю…

Ашхен поцеловала мужа и с ребенком на руках долго стояла на улице, глядя ему вслед. «Больше не увидишь папу…» Зачем было говорить это? Она вернулась в комнату и, старательно прибрав вещи мужа, приготовилась пойти в госпиталь.

Гарсеван с тревогой ждал рассвета. Холодный предутренний ветер нес с моря вместе с шелестом волн какие-то странные звуки, похожие не то на человеческий стон, не то на жалобный птичий клекот.

Уж свыше двух недель Советское Информбюро оповещало весь мир о боях на Керченском полуострове. С 11 мая фашистские войска предпринимали на этом фронте ожесточенные атаки, встречая упорное сопротивление советских войск.

Стояли уже последние дни мая. Ночью Остужко сообщил командирам взводов и отделений, что получен приказ оставить полуостров и занять новые позиции на другом берегу. Для того чтобы обеспечить планомерную эвакуацию, арьергард должен был любой ценой сдержать противника, пока не получит приказа отойти.

Рота Остужко включена была в состав арьергардных частей. Она должна была удержать участок фронта приблизительно на расстоянии километра от пролива. Эвакуация началась в полночь. На рассвете роту ждали тяжелые бои.

Армию, которая в течение двух недель сдерживала противника, возглавлял Денисов. Простившись в Тбилиси с Асканазом, он оттуда же отправился принимать свою новую часть. Залечив раны, полученные в боях под Москвой, Остужко по совету Марфуши добился перевода в армию, которой командовал Денисов. Он был назначен командиром роты; Марфуша работала санитаркой в полку. Рота Остужко состояла большей частью из русских бойцов, но получила пополнение в Керчи; в ней были и украинцы, и армяне, и азербайджанцы, и грузины.

В роте Остужко оказались и Гарсеван с Аракелом и два сына Ханум — Унан с Айказом.

Знакомясь с бойцами своей роты, Остужко тотчас же обратил внимание на Гарсевана. Командиру роты пришлись по душе мужественная осанка уроженца Двина, его дисциплинированность и смекалка. Через несколько дней он представил Гарсевана к утверждению в звании сержанта и назначил командиром отделения.

— Когда мы дрались под Москвой, у нас был чудесный комиссар армянин, Асканаз Араратян. Знаешь такого?

— Ой, умереть мне за тебя, так он, значит, жив-здоров? — радостно воскликнул Гарсеван. — Я же его провожал, когда он самолетом летел, даже абрикосов ему на дорогу привез!..

— Все в нашей части считали, что Араратян талантливый командир. Помню, он мне все о Давиде Сасунском рассказывал. Вот ты и напоминаешь мне Давида, Гарсеван.

— Ну куда мне до него, товарищ старший лейтенант! Буду выполнять приказы, не жалея головы.

Рота сражалась отважно, но Гарсеван был недоволен. «Сердце подвига просит, — с горечью думал он, — а мы все отступаем… Куда это нас приведет?!» Слово «подвиг» он произносил по-русски, потому что оно было легче длинного армянского слова «схрагорцутюн».

Устремив покрасневшие от бессонницы глаза на восток, Гарсеван ждал рассвета. «Вот сейчас расколется небо и выскользнет краешек солнца», — думал он. Этот миг был ему хорошо знаком; еще год назад он каждый день на рассвете спешил к себе в садоводческую бригаду. А теперь по обе стороны от него, лежа на дне окопа, боролись со сном бойцы его отделения. Гарсеван прошел вдоль окопа, всех разбудил и вернулся на прежнее место.