— Боже упаси, Ашхен, что ты говоришь?!

— Ну, подумай, Асканаз: уже тысячу с лишним дней я замужем за Тартаренцем, и все это время душа моя голодала. Сейчас я только нянька, домработница и больше ничего. Я не смею думать о большем!

— Прости меня, Ашхен… Но мне попросту странно слышать от тебя такие слова!

— Знаю я, знаю, что ты хочешь сказать… В наше время, мол, недопустимо, чтоб женщина позволила себя так унижать?! Ведь я могу, не обращая внимания на запреты мужа, и продолжать образование, и найти себе подходящую работу, тем более что кое-какие способности у меня есть…

— Совершенно верно! Ты сама сказала то, что мог бы сказать тебе и я.

— Но в том-то и дело, дорогой мой, что у меня нет никакого желания изображать из себя страдающую героиню романа, разглагольствовать о своих правах, осуждать мужа. Я хочу, чтобы муж был другом мне, хочу, чтоб он поддерживал меня своими советами, чтоб я могла находить утешение в его любви. Вот уже три года я мечтаю об этом, и мечтаю бесплодно. Каждый день та же утомительная рутина, те же мелочные счеты. Что же мне делать — жить под одной кровлей с мужем, оставаясь чужой ему, или уйти от него?

Асканаз не знал, что ответить. Почувствовав его смущение, Ашхен быстро сказала:

— Я не жду от тебя ответа на мой вопрос. Я думаю лишь о моем Тигранике: ведь он одинаково привязан и ко мне, и к отцу. Как мне разрушить его веру в отца? На это я не могу решиться. Я чувствую себя связанной по рукам и ногам! Пойти на то, чтобы лишить ребенка отца, сделать его сиротой? Прежде я думала, что Тартаренц может измениться, но чем дальше, тем больше я убеждаюсь, что вода из одного источника имеет один и тот же вкус… Этот человек создан для того, чтобы унижаться перед другими и унижать своих близких. Скажи, Асканаз, почему человек так несовершенен?..

— Ашхен, дорогая… Даже самый совершенный человек не лишен каких-либо недостатков.

— Это уж относится к области отвлеченных суждений, Асканаз. Ну ладно, извини меня, что в последний вечер я говорю с тобой о таких неприятных вещах. Сердце у меня переполнилось, хотелось излить свое горе. До последнего времени меня останавливало то, что я затруднялась доверить кому-нибудь заботу о Тигранике. Теперь мне будет легче — мой малыш уже подрос. Осенью поступлю в университет. А если Тартаренц будет ставить мне палки в колеса, я уж не знаю, что сделаю. Не могу я больше терпеть это унизительное положение! Как бы мне хотелось, чтобы ты скорее вернулся!.. Об всем этом я могу говорить только с тобой.

— Но почему ты молчала до сих пор, Ашхен? Если бы я знал, что мое присутствие хоть чем-либо облегчит твое положение, я никуда бы не поехал…

— Лишнее это… не стою я такой жертвы.

— Не говори так, Ашхен! До сих пор я не имел представления о твоей жизни, но теперь… ты и сама знаешь, что такая ничтожная жертва…

— Не надо. Если я еще раз приду к тебе с подобной жалобой, то покажусь тебе надоедливой, а то и просто жалкой… А это было бы для меня ужасно.

— Ашхен, мы всегда сумеем понять друг друга…

— Ну, Асканаз, я отняла у тебя много времени, пойдем — нас ждут.

Асканаз встал, помог подняться Ашхен, окинул ее пристальным взглядом: на ее лице было обычное выражение горделивого достоинства. Асканаз уверил Ашхен, что он постарается вернуться как можно скорее, чтобы помочь ей сдать приемные экзамены в университет. Проводив Ашхен на квартиру Вртанеса и попрощавшись со всеми, он вернулся домой и тотчас же лег спать, но долго не мог уснуть. Рассказ Ашхен встревожил его. Как должно быть полно горечи ее сердце, если она, не щадя себя, отбросив всякую гордость, призналась ему во всем! И чем больше думал он об Ашхен, тем больше росло его уважение и сочувствие к ней.

В условленный час на рассвете Асканаза разбудил гудок машины. Он быстро оделся, взял чемодан и спустился вниз. Машина принадлежала учреждению, начальник которого, некий Умршат, собирался лететь в Москву. Асканаз поздоровался с Умршатом и поблагодарил его за то, что он заехал за ним.

Несколько минут спустя машина помчалась по безлюдным улицам города. Как только Асканаз вышел из машины, он увидел Габриэла: верный своему обещанию, юноша приехал проводить Асканаза. Разговаривая с ним, Асканаз заметил грузовую автомашину, остановившуюся у здания аэропорта; оттуда вышли двое мужчин, неся деревянные ящики на плечах. Узнав приехавших, Асканаз с Габриэлом поспешили к ним навстречу.

— Аракел, Гарсеван, ну зачем вы беспокоились! — воскликнул Асканаз. — Я же говорил Наапет-айрику…

Прибывшие были братьями. Младший, Гарсеван, был богатырского сложения. Он легко опустил наземь тяжелый ящик, стиснул своей ручищей руку Асканаза и сказал, улыбаясь:

— Ну, стоит ли об этом говорить, Асканаз-джан? Это фрукты первого сбора, твои любимые абрикосы. В самолете довезешь, не испортятся. Только смотри: кого бы ни угощал, говори, что это абрикосы из Двина!

Асканаз обернулся, чтобы пожать руку Аракелу, а Гарсеван продолжал:

— Да и Наапет-айрик был бы в обиде на нас, если бы мы тебя отправили без фруктов!

Веял легкий утренний ветерок. На вершинах Арарата не было ни облачка, и родная природа словно смягчала боль тяжелых переживаний последних дней. Асканазу доставила большую радость встреча с друзьями детства, с людьми, у которых было честное, любящее сердце. Когда прозвучал сигнал посадки в самолет, Асканаз сердечно расцеловался с Габриэлом, Аракелом и Гарсеваном. Через две-три минуты он из окна самолета прощально махнул им рукой.

Мотор «Дугласа» зарокотал, самолет побежал по полю, набирая скорость, и незаметно оторвался от земли. Асканаз попробовал найти внизу фигуры провожающих, но их уже не было видно.

Асканаз не впервые совершал полет. Он удобно уселся в кресле, чтобы крыло самолета не мешало ему глядеть вниз.

Из окна самолета здания, похожие на пестрые детские кубики, очертания полей, холмов и лесов напоминали рельефную карту. В памяти Асканаза живы были впечатления последних дней, особенно его беседа с Ашхен. Он помог устроиться Умршату и больше не обращал внимания на него. Склонив голову к окну самолета, он мысленно уносился в Ереван и беседовал с оставшимися там друзьями.

Умршат, довольно тучный мужчина лет пятидесяти, с широким круглым лицом, впервые совершал поездку в самолете. Он попробовал было глядеть в окно, но почувствовал себя плохо и откинулся назад; желая отвлечься от неприятных ощущений, он тронул Асканаза за плечо. Почувствовав руку Умршата, Асканаз повернулся к своему спутнику.

— Значит, вы летите в Москву? — задал он вопрос, для того чтобы как-нибудь завязать беседу.

— Да, я… — начал Умршат и проглотил окончание фразы, потому что самолет нырнул в воздушную яму: могло показаться, что под ногами пассажиров проваливается пол.

Асканаз постарался успокоить Умршата, заверил его, что эти воздушные ямы не опасны, объяснил, почему они бывают. По-видимому, Умршат слушал его невнимательно, потому что через несколько минут испуганно спросил:

— А что же такое эти самые «воздушные ямы?» Много их еще встретится нам?

— А это уж зависит от атмосферных условий, от местности, над которой мы пролетаем, и от опытности пилота.

Этот неопределенный ответ еще более встревожил Умршата. Достав платок, он начал вытирать вспотевший лоб, хотя в самолете было довольно прохладно. Жалея Умршата, Асканаз старался развлечь его; вскрыв один из ящиков, он угостил своего спутника абрикосами и старательно занимал его беседой вплоть до той минуты, когда самолет опустился на Тбилисский аэродром. Как только самолет, пробежав по дорожке, остановился, Умршат схватил свой чемодан и кинулся к дверце. Он осторожно спустился по лесенке и, лишь встав ногой на землю, ответил на вопрос Асканаза.

— Понимаешь, забыл тебе сказать, что в Тбилиси у меня есть кое-какие дела. Ты не сердись, дорогой мой, что бросаю тебя, я денька через два выеду отсюда. Есть у меня тут друзья-приятели, сядем вместе в международный и тихо-мирно поедем. К чему спешить, все равно смерть не опередишь. Ну, будь здоров, доброго пути тебе, без «воздушных ям». Как только вернешься в Ереван, прямо ко мне!