По шоссе, ведущему к казарме, катила в это время автомашина. Рядом с Ханум Аветисян сидел Гарсеван.

За последний месяц демобилизовано было много бойцов. Ханум встречала их или в колхозе имени Микояна, или в ближайших селах, а иногда выезжала для встречи и на станцию Октемберян. Обнимая и целуя бойцов, она с волнением шептала:

— Словно Унана моего встречаю, Унана моего обнимаю!.. Здоровья и удачи вам желаю, желаю, чтобы добрыми сыновьями вы были, чтобы с любовью относились к вашим женам и детям!..

Ханум часто слышала, как вокруг нее называли заветное имя сына — У н а н  А в е т и с я н… Слышала — и болело у нее сердце так, как способно болеть лишь скорбящее сердце матери. Но Ханум старалась не показывать людям своего горя. На станции, куда она ездила встречать бойцов, к радостному смеху часто примешивались горькие слезы, многие матери, жены и дети узнавали о гибели близких… Но Ханум не плакала и других уговаривала не плакать, чтобы слезы скорби не омрачали радости вернувшихся.

В этот вечер Ханум с волнением принимала Гарсевана под тем раскидистым ореховым деревом, под которым когда-то принимала его, когда он привез ей привет от Унана. Бравый, подтянутый Гарсеван откозырял Ханум и торжественно произнес:

— Дорогая майрик, я приехал за вами, чтобы отвезти вас в часть. Генерал Араратян лично просит вас приехать, просят и товарищи Унана Аветисяна. Все бойцы роты ждут вас, не отказывайте им…

Отказывать? О, нет! Это сердечное внимание словно смягчило рану в душе Ханум.

Автомашина домчалась до Эчмиадзина, проехала Паракар, пролетела по улицам Еревана и поднялась по Канакирскому шоссе. Но Ханум ничего не замечала: перед ее мысленным взором вставал оживший Унан в кругу товарищей. Машина остановилась перед казармой. Гарсеван быстро вышел и, почтительно поддерживая под руку Ханум, помог ей выйти из машины.

— Мать Унана, мать… — доносился до слуха Ханум шепот, и это увеличивало ее волнение.

Бойцы с уважением разглядывали худощавую женщину в простом сером платье, повязанную черным головным платком, из-под которого выбивались на лоб седые пряди волос.

Ханум пока еще не понимала, для чего ее привели в казарму. Вот к ней подходят бойцы, почтительно здороваются, называя «майрик-джан», не ожидая расспросов, рассказывают, где и когда довелось им встретиться с Унаном. И в каждом из этих бойцов Ханум видится ее собственный сын, ее Унан. А какая была бы радость, если б и Унан был сейчас среди них!.. Но что же делать, надо примириться. Ее должно утешать то, что столько сердец бьется любовью к Унану, сочувствием к его матери…

Слышится сигнал горниста. Рота Ваагна готовится к вечерней поверке.

Двойной шеренгой, точно несокрушимой стеной, выстроились бойцы, залитые ярким светом. Наступает молчание, и Гарсеван подходит к Ханум.

— Пойдем, майрик-джан…

Впереди стоит Асканаз Араратян в парадном генеральском мундире. Он подходит к выстроившейся роте. За ним идут Гарсеван, Ханум и командир роты.

— Смирно! — командует Ваагн и, чеканя шаг, выходит навстречу командиру дивизии.

— Товарищ генерал-майор, первая рота выстроена для вечерней поверки.

— Здравствуйте, товарищи! — приветствует бойцов Асканаз.

— Здравия желаем, товарищ генерал!

Снова молчание и на этот раз еще более торжественное. Асканаз шагнул в сторону, и Ханум смогла окинуть взглядом всю роту. У Ваагна в руках листок бумаги, он выглядит смущенным, как будто для него внове то, что должно произойти. Но вот он откашлялся и, глядя в список, отчетливо произносит первое из имен бойцов роты:

— Унан Аветисян!

— Герой Советского Союза старший сержант Унан Аветисян пал смертью храбрых в борьбе за свободу и независимость нашей родины! — слышится в ответ.

Ханум кажется, что все это происходит во сне. Она закрывает глаза и вновь открывает их. Но нет, все это происходит наяву. Вот стоят в два ряда бойцы. Ваагну ответил крайний в первом ряду… Ханум показалось, что перед нею стоит Унан и, так же как при жизни, с ясной улыбкой смотрит на мать.

А Ваагн продолжает поверку: Алексан Мурадян, Вахрам Сисакян, Михран Обанян… И после каждого имени звучит в ответ произнесенное разными голосами одно и то же слово:

— Я!

Поверка кончилась, и снова настала торжественная тишина.

Асканаз Араратян подходит к Ханум, берет ее морщинистую руку и, низко склонив голову, целует ее.

— Дорогая, бесценная наша майрик! Вот, — он протянул руку и взял у стоявшего рядом Вахрама небольшую коробочку, — Золотая Звезда и орден Ленина. От имени Союзного правительства вручаю эту драгоценную награду вам, как вечную память о подвиге вашего бесстрашного сына. Пусть переходит из поколения в поколение эта драгоценная награда, пусть перейдет в века вместе со светлым именем любимого всеми нами Унана Аветисяна! На той горе, где пал Унан, и в ближайшей станице Гайдуке благодарные советские люди также воздвигли ему памятник, назвали его именем улицу… Но Унан живет в душе и в сердце каждого патриота, в душе и в сердце армянского народа, честь которого он поднял так высоко. Вечная слава памяти нашего боевого соратника Унана Аветисяна!

И, вновь поцеловав руку Ханум, он передал ей коробочку с орденом.

На этот раз глаза матери наполняются слезами. Теперь она может плакать, теперь все поймут, чем вызваны ее слезы, С чувством глубокой материнской гордости она прижимает к груди священную награду и шепчет:

— Живи, родина!

Гарсеван ведет Ханум в большую комнату. Тянутся ряды аккуратно заправленных коек. Вот и уголок Унана…

— Вот это кровать Унана, его постель, подушка, полотенце…

Ханум смотрит на спинку койки, к которой прикреплена фотография Унана в рамке. И не выдержало сердце матери, упала Ханум на койку, обняла подушку, приговаривая с плачем:

— Нет, Унан-джан, не мертвый ты… Неправда, живой живой! Родной мой, бесстрашный мой сынок, живи долго-долго… Ах, одного только хотела бы я — чтобы ты своими руками мать твою обнял, в могилу опустил, а потом уж поднялся на гору ту… Бесценный мой, бесценный сынок!..

С первого же дня Шогакат-майрик распорядилась, чтобы все сыновья с семьями по-прежнему приходили по воскресеньям обедать к Вртанесу.

Однако, как ни гордилась Шогакат-майрик славой Асканаза, благополучным возвращением его, Ара и Вртанеса домой, скорбь о погибшем Зохрабе точила ей душу. Елена и Зефюр всегда стояли перед ее глазами, она не жалела слов утешения и ласки для овдовевшей невестки. И вот к этой тяжкой заботе прибавилась новая тревога — ей никак не удавалось увидеться с Ара. В первый день на площади было столько народу, что не только ей, но и очень многим не удалось увидеться с близкими: бойцы дивизии тотчас же после митинга были отведены в казармы. Особенно сильно взволновалась Шогакат, когда вернувшаяся с парада Маргарит рассказала о встрече с Ашхен и Берберяном, сообщила весть об их браке и нерешительно замолчала.

— Ну, говори же дальше… Об этом я знаю. Парандзем рассказала мне уже. Ты скажи, где Ара?

— Так не видела я его…

— Как это? Да я на твоем месте птицей бы взвилась, отыскала любимого!

— Так не было же его на площади.

— Как это не было?

— Да ты не волнуйся, майрик-джан. Я Гарсевана спрашивала. Он объяснил, что Ара дневальным был назначен, и не один Ара, но и многие другие бойцы.

В первый же день Вртанес отправился в казармы, повидался с братом и, вернувшись, рассказал матери, что Ара здоров и скоро будет демобилизован. О том, что лицо Ара обезображено шрамами, Вртанес ничего не сказал. Сегодня же все ждали, что Ара получит разрешение навестить родных. Шогакат-майрик бродила из комнаты в комнату, не находя себе места. Все у нее валилось из рук.

Постепенно начали собираться; пришел Асканаз с Оксаной и Аллочкой. В первый день, пока Асканаз был на митинге, Оксана и Аллочка поехали прямо на его квартиру. Вернувшийся к вечеру Асканаз в первую минуту не узнал своей комнаты — так уютно она выглядела.