Осторожно оправив шарф на плечах Оксаны, Асканаз ласково взглянул на ее порозовевшее от солнечных лучей лицо.

— Посмотрите, как они радуются солнцу, радуются любви… — проговорила Оксана, показывая рукой на пролетавшую над их головой стайку воробьев.

Асканаз с восхищением любовался восходящим солнцем, смотрел то на залитые золотым сиянием поля, то на заалевшее лицо Оксаны. И вдруг с западной стороны донеслись оглушительные раскаты взрывов.

Асканаз и Оксана переглянулись.

Какие-то здания неподалеку от пристани, горели, охваченные пламенем…

Они спустились с холма и побежали к дому. На балконе стоял Денисов; услышав взрывы, он оделся и вышел во двор. Заметив Оксану и Асканаза, он махнул им рукой и, словно говоря сам с собой, негромко сказал:

— Это уже похоже на войну…

Вновь послышались взрывы и далекий гул. На этот раз ясно слышался рокот бомбардировщиков.

Вставало кровавое утро двадцать второго июня.

Весть о начале войны дошла до Еревана в час дня, когда Молотов сообщил по радио, что гитлеровские армии вероломно ворвались в советские пределы вдоль всего западного фронта.

Был жаркий июньский день. Поднявшийся ветер засыпал пылью лица прохожих. Перед громкоговорителями на улицах и площадях толпился народ. Радиорупора то по-русски, то по-армянски повторяли выступление Молотова. Военнообязанные и добровольцы спешили в военкоматы.

Многие ереванцы еще с утра выехали за город, чтобы провести воскресный день в садах или на берегах Занги. Одни разводили костры для шашлыков, другие, уже закончив приготовления к завтраку, расселись вокруг скатертей, разложенных прямо на траве, когда до них дошла весть о войне. Не прошло и часа, как большинство из них вернулось в город. К двум часам дня в городе нельзя было найти человека, который не слышал бы о нагрянувшем бедствии.

Теперь другими казались не только душевное состояние людей, но и весь их облик. Люди стали молчаливы, сосредоточенны, многое из того, что до этого казалось важным и неотложным, сейчас потеряло всякое значение. Всех занимал один вопрос — какой размах примет война, что готовит завтрашний день.

Семья Шогакат-майрик и в это воскресенье по традиции должна была собраться, чтобы отобедать вместе. Думали собраться у самой Шогакат-майрик, но ей после отъезда Асканаза не хотелось возиться с воскресными обедами. Она охотно приняла приглашение. Седы.

К двенадцати часам Цовинар побежала за бабушкой и дядей. Ара удалось уговорить племянницу посидеть хоть полчаса рядом с Шогакат-майрик. Стоя перед полотном с кистью в руках, Ара трудился над своей картиной. Цовинар потихоньку гримасничала. Но это не мешало Ара; характер Цовинар проявлялся яснее. Шогакат-майрик, глядя на сосредоточенное лицо сына, думала о том, что сегодня же поговорит с Вртанесом об Ара, скажет ему и невестке, что Ара и Маргарит любят друг друга, и попросит старшего сына помочь устроить их судьбу.

Ара выключил радио, чтоб шум не мешал ему сосредоточиться. С небольшими передышками он продолжал настойчиво работать. Сегодня кисть повиновалась ему лучше, чем всегда, каждый штрих словно дополнял чем-то новым набросок на холсте. С нетерпением молодого художника он представлял себе тот момент, когда покажет своему учителю готовую картину.

Внезапно дверь распахнулась и в комнату без стука вошла пожилая соседка; на ее побледневшем лице еще сильнее выделялся крупный нос.

— Да ты что, разве не слышала, Шогакат-майрик?! Война началась!..

Шогакат вскочила с места, Ара застыл с поднятой в воздухе кистью, лукавое личико Цовинар приняло серьезное выражение.

— Какая война, где? — с ужасом переспросила Шогакат.

— Фашисты на нас напали!..

— Ой!.. — Колени у Шогакат подкосились, она упала на стул и ударила себя по коленям. — А мой Асканаз в самом пекле, значит, окажется…

— Э-э, все мы в пекле окажемся… — простонала соседка.

— А что говорит Мхитар? Он же у больших людей бывает, вероятно, ему многое известно… — Шогакат-майрик говорила о единственном сыне соседки.

— С утра вышел из дому, до сих пор не возвращался. Когда еще вернется — не знаю! Ах, как будто предчувствовало его сердце, не раз он говорил мне: «Смотри, не грусти, если случится мне на войну пойти!»… А как не грустить — ведь единственный он у меня!.. Ох, не выдержит его отец такого горя, не выдержит!

Пока Шогакат переговаривалась с соседкой, Ара спешно прибрал палитру, кисти, краски; он кинул тоскливый взгляд на незаконченное полотно: в эту минуту ему показалось, что не скоро ему можно будет вновь подойти к мольберту и взять кисть в руки.

Цовинар невольным движением схватила Ара за руку и молча заглянула ему в глаза.

Вместе с сыном и внучкой Шогакат-майрик поспешила к Вртанесу. Она уже не думала о семейном обеде, ей хотелось поскорее увидеть старшего сына.

Они проходили по улицам города, и Шогакат-майрик задавала вопросы всем встречным, чувствуя потребность говорить с людьми, слышать их голос:

— Правда это, да?

— Да, правда, майрик.

Никто не переспрашивал, о чем хотела узнать эта встревоженная женщина, — все и так понимали ее.

Когда они добрались до квартиры Вртанеса, открывшая им двери Седа молча обняла и крепко поцеловала Ара. Шогакат-майрик невольно прослезилась. Вртанес стоял спиной к ним и говорил с кем-то по телефону.

Шогакат-майрик напрягла слух, чтобы понять из отрывочных слов сына, о чем идет речь. Ей показалось, что он говорит о вещах, не имеющих никакого отношения к войне. Вртанес кончил говорить по телефону, обернулся к матери и брату. Он был задумчив, но спокоен. Он поцеловал мать, обнял Ара за плечи, затем сел за свой письменный стол, взял ручку и склонил голову.

Шогакат-майрик не раз бывало расспрашивала Вртанеса, что он пишет. Тот обычно отделывался неопределенным ответом, но через несколько дней сам предлагал матери прочесть отрывки из написанного, так что Шогакат-майрик порою приходилось быть первым читателем и первым критиком его произведений. И сейчас Шогакат-майрик захотелось узнать, что пишет Вртанес. И она нетерпеливо спросила, не обращая внимания на то, что сын уже начал писать:

— Весь мир перевернулся, Вртанес!.. Скажи, что ты пишешь?

— Пишу о том, что враг будет побежден! — не поднимая головы и продолжая писать, ответил Вртанес.

Уверенный голос сына поразил ее. Она повернулась к Ара, который задумчиво перебирал книги Цовинар. Смотрела на него Шогакат-майрик, и старая, тайная забота вновь сжимала ей сердце. Она словно только сейчас вспомнила, что ее всегда точила мысль о том недостатке Ара, который мог иметь роковое значение в его жизни. Прошло несколько минут, и Вртанес кончил писать. Перед ним была даже не полностью написанная страничка. Он перечел ее и, вложив в конверт, обратился к брату:

— Ара, отнеси, пожалуйста, этот конверт в редакцию «Советакан Айастана»[7]: сегодня будет выпущен специальный номер газеты.

Ара взял конверт и тотчас вышел.

Вртанес сел рядом с матерью и с минуту молча смотрел на ее морщинистое лицо. Он смотрел на лицо матери, думая о том, что и здесь, дома, и там, на просторах необъятной родины, идет война, война во имя счастья и покоя матерей, война с паникой и растерянностью, война, богатая подвигами самоотверженности и твердости духа. Вот эти сморщенные, узловатые руки, — с какой любовью они работали для своих детей, ласкали их, и сколько сыновей будут с надеждой и верой ждать того заветного дня, когда материнские руки вновь обнимут их! И Вртанес почувствовал, что в эту минуту ему страстно хочется лишь одного: чтобы его мать нашла в себе достаточно силы и мужественно приняла участие в этой страшной для матерей войне.

Цовинар подошла, села, тесно прижавшись к отцу, и вполголоса пожаловалась, что Давидик подрался во дворе с мальчишками и не хочет идти домой, боясь гнева отца. Погруженный в свои мысли, Вртанес рассеянно слушал дочь. Цовинар внимательно посмотрела на бабушку, перевела взгляд на отца и серьезно спросила: