— Вот это и плохо, что завоевал себе такое громкое имя и не желаешь бороться с отрицательными явлениями нашей жизни!

— Давайте кончать.

— Ну, раз тебе так хочется, кончим. Но ты скажи мне: неужели ты намерен оставить в городе свою супругу и ребенка в такую жару?

— Сейчас фруктов много, пусть поживут.

— Твое дело, конечно… Но, понимаешь, сердце… И зачем только дал бог человеку сердце? Болит оно у меня, когда я вижу какую-нибудь несправедливость!

Наступило молчание. Асканаз встал с места, прошел в кухню, молча вернулся в комнату. Заргаров понял, что оставаться дольше неудобно, и решил наконец приступить к делу:

— Ты уж извини меня, Асканаз-джан, если я что-нибудь не так сказал. Хотел облегчить сердце… Ты же человек культурный, поймешь… А то бывает, что откроешь человеку сердце, а он черт знает что тебе пришьет…

— Что же, разные бывают люди, — неопределенно отозвался Асканаз, начиная надеяться, что скоро избавится от неприятного посетителя.

— Да, я хотел спросить тебя: ты Нерсисяна помнишь?

— Какого Нерсисяна?

— Юриста.

— Помню.

— Теперь он член коллегии Верховного Суда.

— Место подходящее для него. Прямолинейный человек, немного даже суровый…

— Да, кстати, и он тебя очень любит. Несколько раз говорили о тебе… Он тебя очень расхваливал! Да, понимаешь… ведь мое дело именно к нему попало…

— Какое это дело?!

— Я же сказал тебе, Асканаз-джан: не дали мне на педагогическом поприще продвинуться… выдвинули на хозяйственную работу!

— Ну, а дальше что?

— А дальше то, что на этой работе приходится иметь дело с сотнями и тысячами людей. А ведь не можешь же всем угодить. Вот и подали материал на меня, якобы я… прямо не поворачивается язык сказать!.. якобы я занимался присвоением и хищениями, выписывал лишние продукты и продавал их по спекулятивным ценам.

— Значит, опорочили тебя?

— Да, Асканаз-джан, опорочили. Но все дело в том, что этому Нерсисяну ничего невозможно втолковать… Вся надежда на тебя, Асканаз-джан: ведь твое слово для него закон!

Асканаз встал с места. Откинувшись на спинку стула, Заргаров выжидающе смотрел на него.

— Гражданин Заргаров, давайте будем говорить откровенно. Во всем сказанном вами единственно правдивым является, вероятно, то, что вы занимались присвоением и хищениями.

— Да что ты, Асканаз-джан!.. Я же говорю, что оклеветали меня…

— Я помню каждое ваше слово: вы сказали «якобы». Я откидываю это слово «якобы», и остается «присвоение». И я нисколько не сомневаюсь в том, что вы способны на это!

— Но, Асканаз-джан…

— И очень хорошо, что Нерсисян так суров, и еще лучше было бы, если б у нас было побольше таких суровых судей!

— Но послушай, Асканаз, ведь человеколюбие…

— Прощайте, гражданин Заргаров.

— Ты, может быть, думаешь, это какое-нибудь крупное дело? На каких-то двести рублей. Если уж на то пошло, брошу я им эти двести рублей, пускай подавятся. Но я не ожидал, что ты, мой старый знакомый…

— Прощайте, гражданин Заргаров!

Гарсеван раньше всех попросил Шогакат-майрик разрешить ему встать из-за стола: его ждали в доме Михрдата приехавшие из колхоза родные.

Поджидавший его перед дверью своего дома Михрдат воскликнул:

— Убил ты нас, Гарсеван… Где это ты пропадал?

— Виноват, прошу прощения! — улыбнулся Гарсеван.

Войдя в комнату, он поцеловал сперва Пеброне, потом Ребеку и повернулся к Наапету.

— Подойди, подойди, дай обнять тебя! — воскликнул Наапет. — В лоб тебя дай поцеловать, в глаза — многое они видели…

Хотя Гарсеван в первый же день встретился и с Пеброне, и с Ребекой, и с детьми, но ему казалось, что он никогда не утолит тоску трехлетней разлуки с ними. В этот день жена и невестка, захватив с собой Наапет-айрика, приехали за Гарсеваном, чтобы отвезти его в село. По установившейся уже традиции они остановились у Михрдата.

Стол был уставлен любимыми блюдами Гарсевана, но на этот раз он больше пил, чем ел. Вглядываясь в Пеброне (в день первой встречи он так и не успел хорошенько ее разглядеть), Гарсеван нашел, что хотя годы войны наложили отпечаток на ее лицо, но сейчас она нравилась ему даже больше. Пеброне улыбкой отвечала на любовный взгляд мужа, повторяя в уме: «Живой-здоровый вернулся, хорошее имя заслужил… Будет хозяин у нас в доме, наставник своим детям и сиротам брата!..» Все казалось сейчас Пеброне светлым, и она с оградой прислушивалась к беседе Наапета-айрика и Гарсевана.

— Да, много чего пришлось нам вынести… — со вздохом говорил Наапет. — Но человек легко забывает свои невзгоды. Вот сейчас ты с нами, Гарсеван-джан, и такое у нас чувство, будто весь мир нам подарили. Вот так и бывает — в дни благополучия человек ненасытным становится, а в тяжелые дни выносливость в нем вырабатывается…

Михрдат выглядел обеспокоенным и почти не слушал, что говорил Наапет-айрик. Он недавно демобилизовался и еще не знал, как устроить свою будущую жизнь.

Ребека была молчалива. Михрдат многое рассказал ей об Аракеле. Встретившись впервые с невесткой, Гарсеван подтвердил сообщение о гибели брата и со слезами на глазах поцеловал Ребеку. Да и сейчас, за столом, не раз поминали и Аракела и Габриэла.

Наапет-айрик своей рукой налил всем вина, усадил Михрдата рядом с собой и, глядя то на него, то на Ребеку, торжественно заговорил:

— Немного мне осталось жить на свете. Сегодня-завтра и прощай!.. Так вот послушай, Ребека-джан, старую поговорку: «Иной и умирает так, словно его живым на небо взяли!» Аракел на руках у меня вырос. Золотой парень был, и имя хорошее после себя оставил. Тяжело тебе, знаю, но ты утешайся тем, что погиб он за правое дело, сражаясь вместе с таким героем, как Унан Аветисян!

Ребека ничего не ответила Наапету-айрику, но видно было, что слова старика доходят до ее сердца. Она понимала, что слезы и причитания не воскресят погибшего мужа; ей делалось тяжело при мысли, что дети остались сиротами и вся забота о них ложилась на ее плечи.

— Михрдат-джан, — после недолгого молчания продолжал Наапет-айрик, — нам остается только склонить голову перед памятью Габриэла. Такие, как он, всегда высоко держали честь родного народа… Пью за здоровье наших Аракела, Габриэла, Унана! Не удивляйтесь моим словам, они живы, они живут в нас, живут вместе с нами! Тем, что мы сегодня сидим за этим столом, мы обязаны им!

И Наапет-айрик, повторяя дорогие, заветные имена, окропил вином хлеб, затем снова наполнил вином стакан и выпил залпом.

Прослезившийся Михрдат также окропил вином хлеб.

Перед домом остановился грузовик, послышался короткий гудок.

Пеброне вскочила с места со словами:

— Это за нами…

Гарсеван получил разрешение поехать на день в колхоз. Вопрос о его демобилизации должен был разрешиться на днях.

Михрдат проводил гостей и стоял у ворот до тех пор, пока машина не скрылась за поворотом. Войдя во двор, он покачал головой: листва на деревьях преждевременно пожелтела, насаждения зачахли. Но у Михрдата словно руки опустились, ничего не хотелось делать. Он то входил в комнаты, перебирал вещи в сундуках Габриэла и Сатеник, перекладывал книги, то снова выходил в сад, обходил грядки, посматривал на деревья, и все время его не покидала мысль, что он остался один, совсем один…

«Два раза, — мысленно говорил он, — два раза рушилась моя семья. Есть у меня еще силы, есть желание… я хочу и могу работать, но вот одиночество…»

Никогда еще за всю жизнь одиночество не давило его так тяжело. Михрдат снова вышел из дома. Последние лучи солнца зажгли на западе пылающий костер. И казалось Михрдату, что от закатных облаков тянется к вершине древней горы светлая дорога, по которой мчатся, обгоняя друг друга, огненные всадники. Но вот исчезло и это видение. Теперь на потускневшей дорожке проплывали перед ним картины его прошлой жизни, и яснее всего виделись ему образы его сыновей. Вот первый Габриэл, едва начавший лепетать малютка… и все пропало в пламени!.. Вот и второй Габриэл, статный, мужественный юноша… Огненные молнии бьют в него… Все скрылось за набежавшей тучей… И вот нет уже ничего: серая полумгла, гаснущее солнце…