Ашхен подошла к Тартаренцу и тревожно переспросила:

— Ты идешь из комиссариата? Значит…

— Ну да. Не веришь, что ли? Почему я должен отставать от других?!

— Ну, поздравляю… — улыбнулась Ашхен.

«Ах, вот ты как!..» — злобно подумал Тартаренц. Обернувшись к Асканазу, он чокнулся с ним, приговаривая:

— Ну вот, значит и в армии будем побратимами! Ничего, еще пригодимся друг другу!

— Ага… — неопределенно отозвался Асканаз и, опустив свой бокал, прибавил: — Ну, вы извините, мне пора…

Да, Ашхен не ослышалась. Тартаренц на следующее утро должен был отправиться в часть, он был уже бойцом армянской дивизии.

Гости разошлись еще не скоро. Ашхен порадовалась, что Тартаренц весь вечер не позволил себе никакой выходки. Она чувствовала себя почти счастливой, хотя не могла забыть удивление, подмеченное во взгляде Нины. Впервые за год она испытывала желание поговорить с мужем, подробно расспросить его обо всем.

Но что же произошло с Тартаренцем?

После столкновения с Ашхен Тартаренц на следующий же день подробно описал Заргарову свою встречу с Берберяном и последовавшую затем домашнюю сцену. Заргаров насторожился. Дело осложнялось: Ашхен могла навредить ему, выставив его в роли какого-то покровителя дезертиров. Он совершенно не собирался бескорыстно оказывать услуги Тартаренцу и не был заинтересован в том, чтобы тот непременно оставался в тылу. Заргарову пришлось убедиться и в том, что он никогда не завоюет симпатии Ашхен, если будет помогать ее мужу увиливать от военной службы. А Заргаров не отказался еще от надежды сблизиться с Ашхен…

Терпеливо слушая жалобы Тартаренца, Заргаров обдумывал свою линию поведения. Тартаренц обычно принимал за чистую монету все советы приятеля, поэтому Заргарову нетрудно было заставить его поступить так, как он считал для себя выгодным. Теперь Заргаров круто изменил тактику.

— Ты знаешь, Тартаренц, — внушительно заявил он, — ведь материалы в институт прислали, оказывается, не только на тебя, но и на меня! Якобы я… ну, сам понимаешь! Так что нас обоих могут окончательно скомпрометировать, нехорошо получится… Уж придется тебе махнуть рукой на институт.

Но Тартаренцу не так-то легко было «махнуть рукой». Он сделал последнюю попытку — заявил о своей готовности отправиться на практику даже в самый отдаленный район республики, рассчитывая, что она протянется месяц-два, а там видно будет. Но не помогло и это: в конце того же дня он собственными глазами прочитал на доске объявлений, висевшей перед канцелярией, что исключается из института, как принятый по недосмотру и не оправдавший себя в учебе.

— Придется тебе примириться с мыслью о том, что нельзя избежать военной службы… — внушал ему Заргаров. — Тем более что это поднимает твой авторитет…

— Все это так, но ведь в армии… трудности всякие… и убить могут! — колебался Тартаренц.

— Ну, трудности само собой, а убить… это уж от тебя зависит! — и Заргаров преподал приятелю несколько советов.

По-видимому, эти советы оказались достаточно убедительными для Тартаренца. За день до встречи с Асканазом он побывал в военкомате. Сейчас у него в кармане был документ о том, что он призван в армию в качестве рядового бойца.

С Тиграником на руках он шагал по улице рядом с Ашхен.

Душа у Ашхен была доверчивая. Она радовалась тому, что не поддалась малодушию и помогла мужу прийти к верному решению. Ей вспомнились мысли, мелькнувшие у нее при последней встрече с Асканазом… Ну что ж, она думала только о том, как хорошо было бы, если б отец ее ребенка в эти тяжелые дни проявил такие же качества, какими несомненно обладал Асканаз, или тот же Берберян, или даже юноша Ара…

Войдя в комнату, Тартаренц осторожно посадил Тиграника на тахту. Утомленный ребенок задремал на руках у отца. Сейчас он тихо посапывал. Ашхен быстро раздела его и уложила.

Она подошла к столу, над которым горела затененная лампочка, и пристально взглянула на мужа. Тартаренц молча следил за ней испытующим взглядом.

Первой заговорила Ашхен:

— Ты знаешь, в госпитале у нас есть раненый, Грачиком его зовут. Каждый раз, как увидит меня, твердит, что его невеста похожа на меня. «Просто сердце у меня радуется, на тебя глядя», — говорит. И вот сегодня приехала эта невеста и его мать. Мать — Нвард ее зовут — видимо обожает сына, единственный он у нее. Мать говорит мне: пусть, мол, Рузан (так зовут невесту Грачика) первая войдет — молодые они, стосковались… А о себе ни слова! Вошла Рузан в палату, и представь себе, я думала, они с ума сойдут от радости… Ничего подобного! Просто удивительно, как они сдержанно вели себя, хотя можно было догадаться, что все у них внутри пылает. А один из раненых говорит: «Подвезло тебе, сестрица Рузан, рана-то у него легкая, скоро можно и свадебку сыграть!» Покраснела моя Рузан, глаза слезами наполнились, потупилась. Хорошо, тут мать Грачика вошла в палату. Обняла сына, твердит: «Сынок мой, родной…» — и плачет. Потом взяла себя в руки, стала разговаривать с ранеными и гордо сказала так: «Вот воспитываем сыновей, чтоб мать с суженой радовались, а у врага глаза на лоб вылезали!» И вижу я, как ей и Рузан приятно, что все их Грачика хвалят. Всем матерям сейчас тяжело, но каждой, наверное, хочется, чтобы ее сын был не хуже других… Ну, а Рузан… Мне казалось, что для нее не может быть большего счастья, чем сознание, что она обручена с таким храбрецом!

Тартаренц терпеливо слушал рассказ жены. Он догадывался о том, что Ашхен испытывает его. Он притворялся, что слушает ее с интересом, и даже задал вопрос:

— И что ж, эта Рузан действительно так хороша собой?

— О-о, настоящая горная лань! И при этом такая скромная, толковая… На эту ночь я устроила ее и мать Грачика в госпитале, а завтра они придут ко мне — я пригласила.

— Так значит, не похожа на тебя? — с улыбкой спросил Тартаренц.

— Э-э, куда мне до нее! — засмеялась Ашхен. — Я дурнушка по сравнению с ней…

— Ладно уж, не скромничай! Ты ко всем бесконечно добра, лишь со мной… Ну, вот видишь, Ашхен-джан, — перешел он к волновавшему его вопросу, — хотелось тебе, чтобы я пошел на фронт, я сделал это. Только обидно мне, что не по специальности. Ты не хотела понять меня…

— Чего я хотела или не хотела — сейчас уже не важно. Важно то, что не только ты, но и я с Тиграником будем чувствовать себя совсем иначе.

— Ты о себе говори! Что Тиграник понимает?

— Если сегодня не понимает, то завтра-послезавтра, через десять — двадцать лет поймет же?.. Об этой войне не скоро забудут. И каково было бы Тигранику, если бы он узнал, что в эти решающие дни отец его… Пойми же, сын должен гордиться отцом.

— Как далеко ты загадываешь Ашхен: десять, двадцать лет, даже вечность…

— Да, да, именно так! Когда ты очутишься в иной среде, ты тоже будешь думать по-моему. А то твой Заргаров…

— О нем — ни слова! — прервал ее Тартаренц. — Ты его совершенно не знаешь. Он благородный человек, ему насильно навязали броню. К тому же он обещал всячески помогать тебе во время моего отсутствия.

— Я не нуждаюсь ни в чьей помощи. Но если ты так уверен в нем… Что ж, поживем — увидим… Я буду очень рада, если окажется, что ошибалась.

Тартаренц промолчал. Сытный обед у Седы не помешал Тартаренцу основательно поужинать, но вид у него был озабоченный. Он сознавал, что в течение последних месяцев вызвал чувство глубокого отчуждения у Ашхен, и это не позволяло ему говорить с ней с прежней непринужденностью. Сощурив глаза, он спросил, неловко улыбаясь:

— Скажи правду, Ашхен, очень тебе хотелось, чтобы я пошел… да?

— Очень! — искренне вырвалось у Ашхен. — Тот, кто сейчас может пойти на фронт и избегает этого, настоящий дезертир! Какими отвратительными казались и тебе и мне дезертиры, когда мы их встречали в романах и пьесах!.. А в жизни они, конечно, стократ хуже!

— Это ты говоришь о настоящих дезертирах. Но есть люди, которых подозревают без всякого основания…