На сцене пели, декламировали.

К роялю подошла Маргарит. Ара глубоко вздохнул и высвободил руку из рук матери. Впервые предстояло ему слышать публичное выступление любимой девушки. Шогакат любовно поглядывала то на сына, то на будущую невестку.

— Хорошая какая, правда, мама?.

— Очень хорошая, родной мой.

Шогакат подтверждала, что Маргарит играет хорошую вещь, — так она поняла вопрос сына. А для Ара хороши были и исполнение и прежде всего сама пианистка; хороша была клавиатура рояля, которой касались пальцы Маргарит, хорош был зрительный зал и хороши были зрители, так внимательно слушавшие любимую им девушку.

Шогакат выискивала удобную минутку, чтобы выспросить у сына, перестал ли он бояться темноты и одиночества. Но такой минуты не выдавалось. Собираясь с духом, Шогакат обводила взглядом молодых бойцов и командиров, медицинских сестер в военной одежде и думала: разве можно в их кругу задавать такой вопрос даже шепотом? Боязливость Ара могла быть простой пугливостью подростка, о которой он теперь, конечно, уже и сам позабыл. Так стоит ли задевать сына этим вопросом? Да и можно ли отвлекать Ара, когда он с таким вниманием слушает игру Маргарит? Шогакат с горечью вспоминала, что из-за войны она не смогла торжественно справить их обручение.

После концерта влюбленные уединились. Стоя в тени шелковицы, Ара любовался сияющим лицом Маргарит. Ему хотелось заглянуть глубоко-глубоко в глаза любимой, но каждый раз, не выдержав горячего взгляда Маргарит, он отводил свой взор.

— Маргарит, ты бываешь у матери Габриэла? — спросил Ара.

— Габриэла? — переспросила Маргарит, удивляясь тому, что Ара прежде всего интересует это. Но все же она охотно стала рассказывать: — Несколько раз я заходила к ней вместе с Ашхен. В письмах Габриэл почти исключительно обращается к матери. Все время пишет: «Мама-джан, будь спокойна, я себя чувствую прекрасно, подружился с хорошими парнями». Тетушка Сатеник по десять раз заставляет перечитывать его письма. Как-то раз она даже призналась, что, когда Михрдат читает ей письма сына, ей не верится: неужели Габриэл и вправду пишет ей такие хорошие слова? Когда же мы ей читаем и она слышит то же самое, она всякий раз плачет, но потом успокаивается и диктует нам ответ. Обычно вот так: «Бесценный мой сынок, знаю я, ты пишешь все это для того, чтобы меня успокоить. Знаю, что вам и без сна приходится ночи проводить, бывает, что и поесть некогда, а уж этих проклятых ружей и пушек у безбожных фашистов хоть отбавляй… Дожить бы твоей бедной матери до того дня, когда ты вернешься; пусть обниму тебя, а там хоть в могилу…» И все в таком духе. Но мы с Ашхен дали слово Габриэлу писать точь-в-точь, как скажет Сатеник, не меняя ни слова.

— Ничего, скоро нас отправят, встречусь там с Габриэлом.

— Да, Габриэл уже отличился на войне… — вырвалось у Маргарит, и она сейчас же пожалела о сказанном: а вдруг Ара подумает, что она считает его плохим солдатом?

Но Ара не обратил внимания на ее слова. Хотя Ара уже объяснился с Маргарит, но при каждой встрече Маргарит казалась ему еще прекрасней, еще милее и — с горечью думал Ара — еще более недосягаемой. С Маргарит Ара оставался все тем же несмелым юношей, каким был в вечер первого объяснения с нею.

К ним приближалась Ашхен.

Ара взял руку Маргарит и глухо спросил:

— Уже уходишь?

— А ты бы хотел, чтобы я осталась?

— Нет! — твердо ответил Ара, оглядываясь на Ашхен, которая уже подошла к ним и взяла обоих под руки.

— Вот как? Почему же? — улыбнулась Маргарит.

— Мы можем соединиться только после разлуки!

— Ты прав, мой Ара, — отозвалась Ашхен, — теперь расстаются все любящие. Это сделает вашу встречу еще более радостной.

В присутствии Ашхен Ара словно стал смелее и решился выговорить те слова, которые давно собирался сказать:

— Пусть Ашхен знает, что мы любим друг друга.

Встречая Ашхен в сером платье и белой косынке с красным крестом, Заргаров всякий раз говорил, покачивая головой: «У этой женщины жестокое обаяние».

Дойдя до улицы Абовяна, Шогакат-майрик и Маргарит вместе с Вртанесом свернули в переулок. Ашхен осталась с Берберяном. В последнее время многие из знакомых Ашхен замечали сурово-сосредоточенное выражение на ее лице и невольно придерживали язык, чтобы не задеть ее необдуманным словом.

Познакомившись с Берберяном, Ашхен несколько раз видела его после этого на собраниях. На встрече с бойцами Ашхен вначале слушала его рассеянно. Но постепенно речь Мхитара захватила ее. Она разрешила Берберяну проводить ее до дому; она давно заметила, что он ищет повода поговорить с ней.

— Итак, товарищ Ашхен, — заговорил Берберян, — вскоре и я должен буду проститься с вами.

— Разве? — дружески откликнулась Ашхен.

— Да. И в результате вам прибавится работы.

— Работы — мне?

— Вас это удивляет? Вртанес мне рассказывал, что вы и Маргарит часто бываете у матери Габриэла, пишете ему письма под ее диктовку. Моя мать была бы рада видеть у себя таких посетительниц.

— Ну что ж, если не я, то Маргарит всегда может зайти к ней.

— А почему не вы?

— Кто знает, может, и мне придется выехать в каком-либо направлении…

— Сейчас есть одно направление для всех.

— Вот в этом самом.

— Но разве мало работы в госпитале?

— Оставим это. Так вы действительно едете?

— Да. А какая именно будет работа и где — это решится в ближайшие дни.

— Наверное, возьмут на политработу: вы хороший оратор.

Ашхен заметила, что Берберян покраснел. После небольшой паузы она прибавила:

— Думаю, что и работать будете хорошо…

— Так, что слово у меня не будет расходиться с делом, — усмехнулся Берберян.

— А вы знаете, это свойство, которое встречается не у всех… — И Ашхен убежденно добавила. — Но без этого невозможно завоевать доверие бойцов.

— Вы говорите так, словно только что вернулись с фронта… — с невольным удивлением отозвался Берберян.

— На фронте я не была. Но раненые говорят со мной откровенно.

— Вот и хорошо, — может быть, вы ответите мне на такой вопрос. Я часто выступаю на собраниях и приблизительно знаю, как действует слово оратора на слушателей. Но как действует искусство? Мне интересно ваше мнение об этом.

— Если вы говорите о настоящем искусстве, в котором нет фальши, оно способно повести людей на подвиг.

— И вы не преувеличиваете?

— О, нет! У народа должно быть представление о прекрасном, и за это прекрасное он должен бороться. Вот как вы думаете, во имя чего боролись греки с троянцами?

— Вы задаете мне тот же вопрос, который задавал Цлик-Амрам Геворку Марзпетуни.

— О, нет! Он спрашивал о том, почему Ахилл не желал сражаться с троянцами, пока те не убили Патрокла. Я спрашиваю о другом и сама отвечу на свой вопрос. Елена была символом красоты, свободы и чести своей родины. И греки сражались во имя своей чести и свободы, то есть во имя того, что является самым возвышенным к прекрасным на свете. Иначе показалось бы просто смешным, что люди могли, хотя бы тысячи лет назад, затеять войну из-за похищения одной женщины.

— Любопытное объяснение!

— Мы все время говорим о том, что враг грозит уничтожить наши завоевания, заставить нас забыть о нашем славном прошлом, покрыть завесой мрака наше настоящее; мы вспоминаем имена Толстого и Репина, Вардана Мамиконяна и Хачатура Абовяна и все это связываем с защитой свободы нашей родины. Если эти мысли выразить средствами искусства, их влияние огромно!

— Вот как… А один из моих приятелей утверждал, что все эти концерты и здесь и на фронте — лишь потеря времени: мол, найдутся ли желающие слушать пение, перед тем как идти в бой?

— Надеюсь, вы сумели разубедить своего приятеля?

— Нет, представьте себе, мне это не удалось. Уверен, что вы сумели бы…

— Во всяком случае, постаралась бы, — улыбнулась Ашхен.

— Постарались бы? — переспросил Берберян, не отрывая взгляда от лица собеседницы.