Вртанес упрашивал мать перейти к нему, но Шогакат-майрик ни за что не соглашалась расстаться с комнатой, в которой она прожила почти четверть века. «Здесь корень семьи, — говорила она, — отсюда наше фамильное дерево раскинуло свои ветви. Если я уйду, Ара затоскует. Нет, нет, не уговаривай, буду жить у себя, пока не закончится война, пока не вернется живым-здоровым мой Ара! Женю его, а уж потом пусть четверо сыновей предадут мой прах земле…»

Шогакат-майрик часто оставалась ночевать у Вртанеса, порою ночевала у Елены, а все остальное время проводила у себя, приглашая к себе обедать невесток с внуками и Вртанеса.

Стоял ясный майский день 1942 года. В это воскресное утро Шогакат-майрик прибирала комнату с особым усердием. На ее лице было довольное выражение: так выглядела она обычно в те дни, когда, увидев хороший сон, с нетерпением ждала возможности пересказать его кому-нибудь из близких.

Она подошла к постели Ара, которую каждый вечер раскрывала, старательно взбивая подушки в знак того, что младший сын вот-вот вернется и ляжет спать, как обычно. Шогакат-майрик присела на стул около постели и задумалась.

Она долго сидела неподвижно. «Словно все народное горе ты оплакиваешь!» — говорили соседки, видя ее удрученное лицо. А Шогакат-майрик было над чем задуматься. Елена все чаще жаловалась на то, что ей трудно живется, не удается сводить концы с концами; она тревожилась, не получая сведений о муже. Печалило Шогакат и здоровье Сатеник, таявшей на глазах от тревоги за Габриэла, несмотря на все старания Шогакат-майрик утешить и подбодрить ее.

Шогакат встала, подошла к карте, укрепленной на стене. С первых же дней войны Ара красными и черными флажками обозначал на ней передвижение Красной Армии и гитлеровских войск. А после того как Ара был призван, передвижение флажков на карте взяла на себя Цовинар. Но уже несколько дней Цовинар не появлялась; Шогакат-майрик было известно, что наши далеко отбросили немцев. Она поглядела на карту, и ей не понравилось, что черные флажки стоят слишком близко от Москвы. Она подумала и, вытащив булавки с черными флажками, отодвинула их подальше от Москвы, а красные флажки выдвинула вперед; с минуту полюбовалась и, словно успокоившись, пробормотала: «Ну, так-то лучше. Пускай утешатся тысячи тысяч матерей, пусть минет беда Асканаза и Зохраба!»

Открылась дверь, и в комнату без стука вошла соседка Парандзем. Шогакат-майрик старалась не выдавать своих забот и горестей, хотя ей это не всегда удавалось. Она и теперь весело и приветливо поздоровалась с Парандзем, но тут же спросила:

— Ну, что говорит Мхитар?

— Умереть мне за него… что он может сказать? Говорит то же, что и твой Вртанес: ты, мол, не печалься, мама-джан, вернусь целым и невредимым… Ах, сестрица Шогакат, боюсь я, что не дождется мой старик возвращения сына!..

Шогакат прервала ее:

— Ну, зачем тебе так думать?.. Ты лучше скажи Нерсесу, чтобы зашел ко мне сегодня. Чаю вместе напьемся, давно я его не видела.

— Да разве мы видимся с Нерсесом, Шогакат-джан?! С раннего утра ушел на работу…

— Это в воскресенье-то?

— Да-кто сейчас воскресенье от будних дней отличает?!

— Ну, молодые — это понятно. Но Нерсеса надо бы поберечь…

— Так он сам себя не бережет, Шогакат-джан! — подхватила Парандзем. — И слушать не хочет!.. Да, что я хотела тебе рассказать… — Парандзем с таинственным видом оглянулась, словно боясь, что ее подслушают. — Понимаешь, радуется мой Нерсес, что вот, мол, новую профессию освоил… Говорит, что это большой секрет: завод их перестроили, и теперь они военные заказы выполняют… Ты подумай, Шогакат-джан: то, что мой Нерсес изготовляет, прямо на фронт отправляется!

— Ну, дай бог силы и сноровки его рукам!

— Вот из-за этого и лишился сна и отдыха мой старик! — продолжала свой рассказ Парандзем. — Пускай, говорит, я буду здесь мучиться… лишь бы  т а м  дела шли хорошо!

— Знаю я, наш Нерсес честный работник. Ах, если бы все так повернулось на свете, чтобы люди не зарились на чужую землю, — тогда бы не плакало кровавыми слезами столько матерей!..

— Эх, Шогакат, живу я, как одинокая: Мхитар мой по целым дням глаз не кажет. Нерсес приходит измученный, сразу спать заваливается, а я все одна да одна… И тебя часто не бывает, так что не с кем душу отвести. Сижу и думаю и, как ни прикидываю, все получается, что труднее всего нам, матерям, приходится. Рожай сына, расти его, а потом сиди и жди, вернется он с войны или нет… Тот, кто войну затевает, — враг всем матерям на свете!

— Враг матерям и враг родной страны! — с ударением сказала Шогакат.

За окном раздался пронзительный писк и щебет. В нише карниза, наверху, ласточки свили себе гнездо и вывели птенцов. Мать-ласточка с тревожным щебетом налетала на кошку, подобравшуюся к гнезду, клевала ее и била крылом; на подоконнике пищал выпавший из гнезда желторотый птенчик. Шогакат гневно крикнула: «Брысь!» — и согнала кошку с карниза. Но ласточка долго не могла успокоиться: влетев в открытое окно, она с писком носилась вокруг Шогакат и билась о стены комнаты. Напрасно Шогакат показывала ей птенчика, — ласточка точно обезумела от испуга за своего детеныша.

— Эх, мать ведь… материнское сердце болит… — с жалостью заметила Парандзем.

— Что же делать? — озабоченно проговорила Шогакат. — Ведь пока не положим птенчика обратно в гнездо, она не успокоится… А какой маленький, весь дрожит… Эх, если б Цовинар зашла, — взобралась бы, положила в гнездо!

Парандзем подняла стул и поставила его на подоконник.

— Ты что это делаешь? — встревожилась Шогакат.

— Положу птенца.

— Ну, как же ты… Давай лучше я!

— Меня не пускаешь, а сама хочешь лезть! Нет, уж лучше я попробую, хоть на десяток лет да помоложе тебя!

Парандзем прикинула на глаз расстояние до карниза и озабоченно покачала головой. Рядом с первым стулом водрузили второй, на их сиденья поставили третий, и Парандзем с неожиданным для своих лет проворством вскарабкалась на него. Крепко держась одной рукой за оконную раму, она потянулась и нащупала выемку в карнизе. Шогакат придержала стул, приговаривая:

— Осторожней, Парандзем-джан, не накличь беды на себя и на меня! Играет что-то левый глаз у меня, нехороший это знак… Ну как, дотянулась?

— Чуточку не хватает… Подложи-ка мне под ноги подушку, может, дотянусь…

Шогакат осторожно подложила подушку.

— Ага, теперь дотянулась. Ну, давай птенчика!

— Ой, куда я его дела? А-а, вижу, на постель положила!

Мать-ласточка продолжала щебетать. Но щебет ее становился тише, в нем все явственнее слышались ласковые умиротворенные ноты, и наконец она выпорхнула из комнаты и юркнула в гнездо.

— В пот тебя бросило, Парандзем-джан? — заботливо спросила Шогакат, когда та наконец спустилась с окна. — Я тоже уморилась.

И две старые женщины с улыбкой посмотрели друг на друга.

В лагере, где проходил военную подготовку Ара, была назначена встреча бойцов с работниками искусства.

Вртанеса и сына Парандзем — Мхитара, направленных на эту встречу, сопровождали Ашхен и Маргарит и несколько певцов и артистов. Вртанес не стал возражать, когда Шогакат-майрик пожелала отправиться вместе с ним.

— Я не помешаю вам, хочу только увидеть моего Ара…

Шогакат уже больше месяца не видела Ара. И теперь, сидя во втором ряду, она не выпускала его руки из своих натруженных рук, не сводила глаз с лица сына. Хотя он сильно загорел от весеннего солнца и выглядел намного здоровее, выражение его лица оставалось по-прежнему юношески наивным.

Шогакат расспрашивала сына, чем он укрывается по ночам, не трудно ли ему подниматься на горы во время учений. В ответах Ара чувствовалась обычная самоуверенность юноши, который вышел из-под материнской опеки и все больше привыкает к самостоятельности. Успокоенная Шогакат-майрик внимательно смотрела на сцену.

Первыми выступили Вртанес и Мхитар Берберян. За ними — полковник и сержант, затем женщина-врач и боец. Шогакат-майрик больше всего интересовал вопрос о том, сколько еще продлится война и на сколько она сможет передвинуть на будущей неделе красные флажки на карте. В словах выступавших таилась тревога — летом ожидались крупные бои. Вртанес говорил о грядущих затруднениях, и Шогакат почувствовала себя слегка задетой. Дома он уверял, что все будет хорошо, говорил даже о близкой победе… Значит, он только хотел успокоить ее? Неужели сын не понимает, что такие утешения еще больше настораживают? Хорошо, она с ним еще поговорит!