Асканаз разрешил ему продолжать, но предупредил, чтобы он не очень распространялся.
После казни Мазнина Поленов вернулся к Минаеву и вместе с ним отправился в условленное место, чтобы встретиться с Остужко. Лейтенант обрадовался, что у него людей прибыло, назначил Поленова и еще одного бойца сторожить, пока Остужко со своей группой закончит подготовку к взрыву.
— Я стоял от своего напарника на пятьдесят шагов, — продолжал Поленов. — И вдруг рядом со мной, как из-под земли, выскочили трое фрицев. Один ударил меня чем-то тяжелым по голове, а двое других скрутили мне руки за спиной и поволокли к своему начальнику. «Эх, Григорий, не повезло тебе, — думаю я, — так и не удалось добраться до батальона!»
— Обо всем подробно потом расскажешь, Поленов, — прервал его Асканаз, — сейчас батальон двинется в путь. Ты объясни, что это за история с громкоговорителем?
— Так я к этому и веду, товарищ комиссар. Начали меня у этого фашистского начальника избивать, требовать, чтобы я сказал, из какой я части, как там очутился. Я им наплел, что в армии не был. А они мне тычут в глаза женино письмо: вот, мол, доказательство, что ты не только в армии был, но и против нас сражался. Тут уж не вытерпел я, говорю: «А раз меня в армию призвали, я туда танцевать пришел или сражаться?» — «А, говорят, так бы и говорил. Ну, хочешь жить?» — «Почему нет, отвечаю, очень даже хочу». — «Тогда, говорят, пойдем сейчас с нами, и ты им в громкоговоритель объясни, чтоб они нам сдались и что мы им ничего не сделаем». Тут я наотрез отказался. Оставили они меня на время в покое, дали мне хлеба, чаю: «На, говорят, поешь, попей, скорее образумишься». Говорю: «Нет у меня аппетита, не могу я ничего есть». А они — ничего, мол, покушай, легче станет. И все долбят свое, что мне по громкоговорителю нашим объявить, а моих отказов и слушать не хотят. Не забыть бы сказать, товарищ комиссар, у них, видно, еще такие мерзавцы, как Мазнин, имеются, сведения о наших передают. А то как бы они могли пронюхать, где находится батальон?
— Ну, конечно, есть и такие, говорят же: «В семье не без урода», — ответил Асканаз.
— А немного погодя приходит ко мне другой фашист и говорит: «Вот, облегчили мы тебе дело: тут по-русски написано все, что ты должен сказать». И читает мне по бумаге… «Как знаешь, говорит, но все равно кто-нибудь другой от твоего имени эту бумагу прочтет, и тогда твоим родителям от советской власти не поздоровится». Не стерпел я, выругал его как следует, хотел на него кинуться. Тут меня и пырнули ножом, а тот офицер приказал: «Бросьте его в темный подвал, пусть поостынет немного; завтра все, что нам нужно, сам скажет». Бросили меня в вонючий подвал, а я лежу, прислушиваюсь, жду, когда же взрыв будет. Пускай, думаю, Остужко с Минаевым задание выполнят, а там неважно, останусь я в живых или нет. Прошло то ли полчаса, то ли больше, и вдруг затряслось все от взрыва. Успокоилась душа у меня, понял я, что наши свое дело сделали. А боец, тот, что вместе со мною сторожил, оказывается, рассказал нашим о том, что со мной приключилось. Вот после взрыва, как суматоха началась, Минаев с бойцами подобрались к подвалу, высадили дверь и вывели меня. Двинулись мы все к лесу. Жаль только, что очень ослаб я от побоев и раны, не смог принять участие в бою. А уж остальное, товарищ комиссар, вы и сами знаете…
Асканаз встал с пня, но Поленов ухватился за его рукав здоровой рукой:
— Очень прошу, товарищ комиссар, и не думайте оставить меня на излечение! Хоть полумертвый, все равно хочу добраться с вами до дивизии, хочу доказать товарищам… что я не чета Мазнину, что… это было недоразумение…
— Ну, ты постарайся поправиться, а об этом мы поговорим после и все выясним, — ответил Асканаз.
Распорядившись, чтобы Поленову сделали перевязку, Асканаз направился к Шеповалову. Рассказ Поленова сходился с тем, что доложили комбату Остужко и Минаев. Шеповалов и Асканаз с минуту молча глядели друг на друга. В этот момент они с особой силой почувствовали душевную близость.
— Ты знаешь, Асканаз Аракелович, что это Минаев уложил того немца, который уговаривал наших в громкоговоритель?
— Прекрасно. Вижу, что наши ребята учатся воевать по-настоящему!
— Но у меня есть для тебя и более радостная весть.
— Ну, ну?.. — поощрил его Асканаз.
— Остужко разузнал, что наша дивизия действует неподалеку от Днепра, в окрестностях Краснополья.
— Краснополья? — Асканаз глубоко перевел дыхание и, обняв Шеповалова за плечи, потряс его. — Да ты понимаешь, Борис, это значит, что мы скоро соединимся с Денисовым!
— Будем добиваться этого, — сдержанно отозвался Шеповалов. — А в Краснополье надо немедленно связаться с центром местного подполья.
— Может быть, я смогу тут сделать кое-что. Ведь семья Денисова осталась в Краснополье.
— Что ж, и это не помешает. Во всяком случае, с нами будут и бойцы Остужко и разведчики Долинина. Они ребята расторопные.
Краснополье… Как там Оксана? Жива ли, здорова ли Алла Мартыновна?.. Асканаз вспомнил канун двадцать второго июня, себя и Оксану на крыше сарая, в ожидании восхода солнца… С какими надеждами провожали люди на войну своих близких! А теперь… И Асканазу вспомнились слова Денисова, о которых ему писала Алла Мартыновна: «Ищи меня на путях наступления». А сам он сейчас — на пути отступления.
…Бойцы батальона и партизаны Долинина, стараясь ничем не выдать себя врагу, продвигались вперед, держа направление на Днепр. Поленов шагал рядом с Колей Титовым, описывая ему свои приключения. Часть из них он уже успел рассказать Асканазу, многое, по мнению Титова, он придумывал тут же, на месте.
— Эх, Колюшка, виноват я перед тобой: сдуру ввел тебя в беду!
— Какой он тебе к черту Колюшка? — одернул его один из бойцов. — Забыл, что с командиром взвода говоришь?
Титов отмахнулся от него и со сдержанным раздражением посоветовал Поленову:
— Ты бы поменьше говорил, Поленов, побереги раненую голову.
— Вот доскажу, товарищ Титов, чтобы тяжесть с сердца сбросить, а голова не отвалится, поболит и перестанет. Значит, так: подошли мы к селу, а Минаев дорогой мне все объяснил. Иду я себе, значит, известное дело, переодетый, как заправский крестьянин. Вижу, едет повозка, а в ней — фашист. Говорю себе: дам-ка я передохнуть ногам, подсяду к нему! По-немецки-то я не знаю, а по-русски заговорить — опасно… Ах, гады проклятые, на собственной земле не позволяют на родном языке говорите! А сесть все-таки хочется. Обидно мне, что наша русская кобылка фрица везет, а не меня. Решил я притвориться глухонемым, замычал, замахал руками и влез в повозку. Фриц мне грозит: слезай, мол, рус, не то убью. А старик, который конем правил, посмотрел на меня внимательно и говорит фрицу: «Пускай себе сидит, не видишь, что ли, глухонемой. Чем он тебе помешал?»
— А по-каковски старик говорил? — насмешливо спросил Титов.
— Наполовину по-русски, наполовину по-немецки.
— Так, значит, ты только наполовину понимал?
— Нет, зачем, все. А если и не понимал, то догадывался.
— Ишь ты, какой понятливый оказался.
— Эх, Титов, Титов, ты всегда недооценивал меня. А у меня природная смекалка! Да, на чем это я остановился? Значит, фриц этот перегнулся ко мне, цап меня за ухо — и давай орать. Испугался я, что этот гад меня и взаправду оглушит, — как мне тогда с Алешей-то беседу вести? Вижу, не перестает фриц орать мне в ухо, собрался я с силами, схватил его за горло и давай орать еще громче. «Ах ты, мерзавец, кричу, ты что думаешь, у меня голоса не хватит тебя перекричать?!» Вырвал у него из рук автомат, дал ему по башке, тут он и дух испустил.
— Григорий, побойся бога: зачем было фрицу одному по дорогам разъезжать?
— А ты думаешь, они больно умные? Угробил я этого фрица, а старик на меня обижается. «Ты что ж это, говорит, беду на меня накликал, ведь теперь меня и мою семью загубят фашисты!» А я ему: «Зачем фрица в свою повозку усадил да с ним раскатывал? Вот учись, как нужно расправляться с врагом». А потом передал я ему автомат фрица и говорю: «А вот тебе и оружие, иди в лес, станешь партизаном, я за тебя тогда словечко замолвлю».
