— Товарищи… — послышалось снова. — Я сегодня утром добровольно сдался в ближайшем селе командованию немецкого гарнизона. Ко мне отнеслись очень хорошо, дали мне новую одежду и сытно накормили. Сказали, что я могу жить в любом селе, где только пожелаю. «Дадим тебе, говорят, землю, паши и сей себе на здоровье». Я убедился, что выстоять против мощной немецкой армии нам не под силу. Я видел, как сотни и тысячи наших бойцов добровольно сдаются в плен. Так что, товарищи, советую опомниться, сдаться в плен, зачем зря свою кровь проливать.

Терпение Титова истощилось. Быстро шагнув вперед, он молящим голосом произнес:

— Нельзя же так, товарищ комбат, товарищ комиссар… Этого подлеца нужно схватить и расстрелять перед всем батальоном!

Долинин положил руку ему на плечо и внушительно сказал:

— Фашисты очень обрадуются, если узнают, что среди нас есть люди, поверившие в их вранье. А ты — боец Красной Армии, твое поведение должно вызывать гнев у врагов, а не радовать их.

Но Титов не мог успокоиться.

— Так вы ж не знаете, товарищ Дядя, ведь этот подлец был бойцом нашего взвода!..

— Знаю… Посмотрим, что он еще скажет.

Ярость душила Титова.

— Итак, предупреждаю в последний раз… — снова послышалось в рупоре. — Вы выслушали вашего товарища. Даю вам пять минут. Пришлите вашего представителя, чтобы договориться с нашим командованием об условиях сдачи. В противном случае…

Выстрелы заглушили громкоговоритель. Начался сильный орудийный обстрел. Подбежал запыхавшийся разведчик и доложил, что против батальона действует специальный карательный отряд. С тыла его, видимо, атакуют советские части.

После короткого совещания решено было перейти в наступление.

Через три часа бой утих. Не причинив особого урона батальону, карательный отряд отошел обратно. Однако ясно было, что противник не оставит батальон в покое. Командиры решили изменить маршрут, чтобы ввести врага в заблуждение.

Всеобщую радость вызвало появление Остужко. Лейтенант-разведчик коротко доложил комбату, что он встретился с Минаевым, а затем с партизанами, взорвал два немецких склада с горючим и один с боеприпасами. Рассказал он и о том, что спешил догнать батальон, но узнал в одном из сел, что карательному отряду поручено завязать с батальоном бой. Стрелявшими в тылу карательного отряда и были люди Остужко.

— А где же Минаев? — справился Шеповалов.

— Да вот они.

Минаев и один из партизан вели под руки человека, который едва держался на ногах. Лицо его было залито кровью, правая рука бессильно болталась.

Асканаз вгляделся в истерзанного бойца и вдруг воскликнул:

— Григорий Поленов!

— Точно так, товарищ комиссар, — с трудом произнес тот.

— Итак, перед нами Григорий Поленов, тот, кто недавно расписывал нам немецкий рай! — усмехнулся Долинин.

Приказав дать Поленову водки, он сам протер ему лицо мокрой ватой.

Поленов постепенно приходил в себя. Он вытянулся, несмотря на то, что еле держался на ногах, и повернулся к Шеповалову.

— Разрешите обратиться к товарищу комиссару, товарищ комбат!

— Давай, давай, разрешаю.

— Товарищ комиссар, ваше задание выполнено!

Сердце у Асканаза сильно забилось. Он понимал, что если вернулись благополучно Минаев с другими бойцами, то, значит, задание выполнено. И все же он нетерпеливо спросил:

— Ты мне скажи прежде всего: какой это Григорий Поленов говорил в немецкий громкоговоритель?

— Не могу узнать, товарищ комиссар. Ко мне-то они сильно приставали, чтобы я выступил. Да ничего у них не вышло.

— А как же они узнали твое имя и фамилию?

— Забыл сдать командиру взвода письмо жены, полученное в первые дни войны. По этому письму и пронюхали.

Пока Шеповалов слушал доклад Минаева, Асканаз усадил Поленова на пень, уселся сам против него и принялся расспрашивать.

— Расскажи вкратце, если можешь. Если чувствуешь себя плохо, отложим…

— Разрешите рассказать все подробно, товарищ комиссар! Если не скажу сейчас, не успокоюсь.

— Ну ладно, говори.

— Значит, так… Оставили мы наше обмундирование в верном месте, переоделись крестьянами и вошли в село. Надежные люди помогли нам разместить раненых. А на другой день устроили мне встречу с этим гадом Мазниным в одном доме, хозяина я так и не видел. А Алешка…

— Алешка… — прервал его с горечью Асканаз. — Как видно, ты хорошо знал о намерениях этого Алешки!

— Не отрекаюсь, виноват я, товарищ комиссар… — Поленов здоровой рукой вытер выступившую на лбу кровь. — Если бы можно было искупить вину…

Его голос дрогнул, он прикрыл глаза.

Подошел вызванный санитар и перевязал ему рану на голове.

— Я вижу, трудно тебе говорить. Давай потом.

— Очень вас прошу, товарищ комиссар, дослушайте меня до конца. Да, пришел этот гад и, можете себе представить, обнял меня, расцеловал… Не буду скрывать, расцеловался я с ним, думаю: проснулась у подлеца совесть, хочет вернуться в батальон.

— Он действительно обвенчался там с какой-то девушкой?

— Точно так. Но я по вашему приказу девушкой этой совсем не интересовался. И вот начал я уговаривать Мазнина: Алеша, мол, на что это похоже, нехорошо ты поступил. Вижу — нет, он поет под фашистов: от Красной Армии скоро рожки да ножки останутся, бери с меня пример, оставайся и ты, мол, в селе, будем себе жить-поживать; у жены хорошая подружка есть, с нею тебя и окрутим…

— Так. Дальше?

— А я ему в ответ: «Алеша, да ведь у меня жена есть, ребенок скоро у нас будет… А теперь узнал я, что угнали жену мою в Германию, в плену у фашистов моя жена… И сколько таких, как она, говорю. И на нас — на тебе и на мне — лежит долг святой, вызволить из рабства наших советских женщин. А что же ты, Алеша, мне предлагаешь? Чтобы я жену в фашистской неволе оставил, с другой женщиной связался?!» Да только кому это я говорю? Есть же пословица: «Черного кобеля не отмоешь добела», «Дураку советы ни к чему»… А этот бесстыдник свое твердит: я тебе, мол, добра желаю, погибнешь попусту, голову сдуру под пули подставишь. Я ему говорю: «Не даром я погибну, скажут, что Поленов с честью пал, сражаясь за родину, умер». А он мне в ответ: какая там мол, родина, конец, нет у нас никакой родины! Тут уж я не вытерпел. «И как, говорю, язык у тебя поворачивается, как это родины у нас нет?!» — «Нет, говорит, теперь нужно для себя жить, а это — пустые слова». — «Так ты, говорю, воин ведь, присягу принимал… Как же можно отрекаться от родины, забывать о своей воинской присяге?!»

— Запоздали эти слова, не для него они, — хмуро заметил Асканаз.

— Да, — с горечью покачал головой Поленов, — не убедил я его. «Ах так, — говорю я, — значит, ты не боец Красной Армии, а дезертир! А ты знаешь, как с дезертирами поступают?» А он смеется: «Что это ты мне грозишь? Вспомни, что ты не в армии сейчас, а в немецком селе!» Кровь бросилась мне в голову, обругал я его: «Ах ты, собака, сукин сын, да как ты смеешь наше украинское село немецким объявлять?» А он мне: «Слышь, не грози, а то плохо тебе будет…» — «Нет, говорю, зачем грозить, я тебя без угроз на месте прикончу!» А у меня с собой нож был, артиллерист один подарил. Выхватил я его и с размаху — прямо в шею этому гаду. На месте уложил… Так что, товарищ комиссар, выполнено ваше поручение. Да, забыл сказать, что после этого вошли в хату двое, говорят мне: «Можешь идти к Минаеву. А мы уж тут спрячем концы в воду».

Во время рассказа Поленов морщился от боли, временами поглаживая кожу вокруг раны. Асканаз видел, что он стискивает зубы, стараясь пересилить боль. Наклонившись к нему, Асканаз осторожно закатал наверх рукав его гимнастерки. Заметив длинную ножевую рану с присохшей кровью, он с упреком произнес:

— Почему не сказал, чтобы тебе руку перевязали? Ну хватит, передам тебя санитарам, может, удастся поместить на излечение в какой-нибудь избе.

— Прошу вас, товарищ комиссар, разрешите досказать. Рана у меня, видно, не очень глубокая, острой боли я не чувствую.