Последние слова Вртанеса потонули в громе аплодисментов. Зал снова громко зааплодировал, когда председатель сообщил, что сейчас выступят некоторые из призывников.

Слово было предоставлено рабочему машиностроительного завода. Вытянув могучие руки, он сказал:

— Вот этими руками я уже десять лет работаю молотом. Теперь враг вынуждает меня сменить молот на винтовку… Так будьте уверены, что винтовка в моих руках будет служить так же верно, как служил молот!

На сцену вышел человек могучего сложения. Это был уроженец Двина Гарсеван, недавно провожавший Асканаза на аэродроме. Он был уже в военной форме. Выйдя на сцену, он снял пилотку, но тут же надел ее набекрень, что вызвало легкий смех в зале.

— Товарищи, — начал Гарсеван, — я не привык говорить речи. Скажу только, что вчера сдал свою садоводческую бригаду нашему семидесятилетнему Наапету-айрику. Сдал — и завтра утром уезжаю на фронт. В присутствии всех людей, сидящих в этом зале, клянусь Араратом, что не сниму с себя обмундирование советского бойца, пока последний фашист не будет выгнан, как говорится в нашем эпосе «Давид Сасунский», подобно вороватой собаке, из пределов нашей страны. И это будет так, потому что мы ведем войну за правое дело!

Зал загремел от аплодисментов. Горячо аплодировала и Ашхен. Когда Гарсеван, спустившись со сцены, хотел сесть рядом с Наапетом, тот встал и поцеловал его в лоб.

Председатель объявил:

— Слово предоставляется Унану Аветисяну.

Застенчиво вышел молодой человек лет двадцати семи, крепкого сложения и с выправкой военного. Окинув взглядом зал, он громко сказал:

— Дорогие товарищи, нас пятеро братьев. И все мы сегодня попрощались с нашей матерью, нашими женами и детьми, чтобы уехать на фронт. Перед всем армянским народом мы клянемся вернуться на родную армянскую землю только тогда, когда враг будет сломлен и изгнан. Вот все, что я хотел сказать. — Он повернулся и поспешно сошел со сцены.

Все зааплодировали. Из рядов выбежала девочка и протянула большой букет Унану. Тот взял цветы, поцеловал девочку и сказал чуть слышно:

— Для тебя, моя маленькая, для того, чтобы ты и другие дети росли свободными и счастливыми!

Когда девочка вернулась в зал, ее стали спрашивать: «Что он тебе сказал, что сказал?»

— Сказал… сказал, что я буду счастливой…

Когда Унан взял цветы у девочки и поцеловал ее, на глазах у Ашхен показались слезы. Ей почему-то вспомнился вечер в этом же зале, тот самый вечер, на котором так неудачно выступал Тартаренц. Как ей хотелось бы, чтобы ее муж выступил сегодня! Что из того, если даже он будет нескладно говорить? Люди отнесутся к нему хорошо. В словах выступающих они видят то, что волнует их до глубины души.

Ашхен посмотрела на мужа. Но Тартаренца как будто вовсе не интересовало то, что происходило на сцене. Он все время перешептывался с Заргаровым. Сегодня больше, чем когда-либо, Ашхен хотелось знать, что сблизило мужа с Заргаровым. Но как заговорить об этом?

Когда участники митинга вышли из зала, было еще светло. Ашхен шла между мужем и Заргаровым. Ашхен хотела поменяться местами, но Тартаренц взял ее под руку и уже собирался свернуть в одну из боковых аллей, когда перед ними появились Ара и Маргарит. Ара радостно сообщил Ашхен, что они сегодня получили письмо от Асканаза, тот благополучно доехал, остановился у одного из старых знакомых и выедет в Киев через несколько дней.

— Но поедет ли он теперь в Киев? — задумчиво спросила Ашхен.

— Затрудняюсь сказать. Письмо-то было написано за два дня до войны, — отозвался Ара.

— А это уж его дело, куда он поедет, — сухо отозвался Тартаренц. — Вы уж нас извините, Маргарит-джан и Ара-джан: у нас спешное дело. Сами понимаете, война, она налагает обязательства на каждого человека.

— Ах, просим прощения, — одновременно сказали Маргарит и Ара и поспешно отошли.

Тартаренц подхватил под руку Ашхен и Заргарова и повел их в безлюдную аллею.

— Ну, Ашхен, можешь поздравить дорогого товарища Заргарова, — со льстивой улыбкой воскликнул он.

Ашхен с любопытством взглянула на нового приятеля мужа. Заргаров левой рукой растирал щеку. Носком ботинка он рыл песок на дорожке. Встретившись глазами с Ашхен, он отряхнул песок с носка и принужденно улыбнулся.

— Поздравить? Но с чем? — спросила Ашхен.

— Артем Арзасович назначен на место призванного в армию заведующего отделом комиссариата, — поспешил объяснить Тартаренц. — И вдруг, представь себе, выясняется, что занимающий эту должность имеет право на броню, а его предшественник не воспользовался этим! Товарищ Заргаров уже оформил сегодня свою броню.

При последних словах Тартаренца Заргаров протянул правую руку, предполагая, что Ашхен собирается поздравить его.

— Ах, так! — воскликнула Ашхен, решительно отводя руку за спину и показывая этим, что она не намерена поздравить Заргарова. — Я с удовольствием пожала бы руку… этому призванному в армию заведующему, если б только могла встретить его!

Рука Заргарова с минуту оставалась протянутой, и Ашхен вдруг заметила, что она какая-то странная: большой палец правой руки Заргарова был расщеплен, на этой руке у него было шесть пальцев.

Улыбка исчезла с лица Заргарова. Он быстро отдернул назад свою руку. Обрадованный удачей с броней, он забыл сегодня забинтовать расщепленный палец. Это было тем более некстати, что Ашхен, вероятно, помнила выдуманную историю о помощи трактористу.

Ашхен, которая всегда снисходительно относилась к слабостям людей и особенно деликатно вела себя с теми, кто имел какой-либо физический недостаток, почувствовала еще большую неприязнь к Заргарову. У нее мелькнула мысль: «Откуда появился среди нас этот пещерный человек и почему так стремится к дружбе с ним Тартаренц?» Она повернулась к мужу и сурово сказала:

— И ты предлагаешь мне поздравить человека, который откровенно радуется, что ему удалось прикрыться броней?..

Заргаров с яростью пнул ногой какую-то кочку, а Тартаренц, с трудом сдерживая гнев, произнес через силу:

— Как ты не хочешь понять, Ашхен, что и тыл у нас должен быть сильным. Я просто сожалею… Но Артем Арзасович — свой человек, я могу прямо сказать при нем…

— Свой человек?! Приди в себя, Тартаренц, близость, такого человека не может довести до добра!

— А близость таких грязных людей, как Асканаз, доведет тебя до добра?

— Ну, Тартаренц, зачем оскорблять тикин Ашхен? — вмешался Заргаров. — Она сидит дома, мало что знает, ей трудно сразу разобраться.

Ашхен считала ниже своего достоинства разговаривать с этим, ставшим ей уже нестерпимо отвратительным человеком, тем более что он осмеливался выступать в роли ее защитника.

— Значит, ты только из-за этого завел меня сюда? — с негодованием спросила она мужа.

— Нет, Ашхен-джан, — смягчив тон и понизив голос, произнес Тартаренц. — Товарищу Заргарову удалось добиться того, что меня приняли на первый курс Медицинского института. А студентов-медиков не призывают в армию до окончания института…

— Как?! — еле смогла выговорить Ашхен.

— А вот так! Подробности сообщу потом. Уже оформлено!

— Но сейчас же лето, о каком институте может быть речь? Сейчас же каникулы.

— Ну что ж, скоро наступит осень.

— Но ведь ты же жаловался, что тебя не ценят, как поэта, ты же хотел… Хотя что об этом говорить?! Расскажи, как вы это устроили? Ну как? — повторяла Ашхен. Ее самолюбие было глубоко задето циничными признаниями ее спутников.

— Но вы представляете себе, тикин Ашхен, что значит быть врачом, тем более врачом санитарным в дни войны? — примирительным тоном заговорил Заргаров, словно не придавал значения оскорбительному замечанию Ашхен.

— Да, да, — с воодушевлением подхватил Тартаренц. — Ты подумай: ведь сражающейся армии необходима самая лучшая, здоровая пища! Ну, а моя специальность…

— Оставь, пожалуйста! — со сдержанным гневом прервала его Ашхен. — Ты говоришь о специальности?.. Я хочу тебе напомнить твои же слова в доме Вртанеса, когда речь шла о войне…