Немало всякого вымысла содержалось в моих россказнях. Мне и раньше приходилось подмечать нечто подобное, причем даже в тех случаях, когда, как и сегодня, я хотел быть искренним и откровенным. Раздумывая об этом, нельзя было не задать себе вопроса: чем же объясняются такие поступки? Почему я прибегал к вымыслу? Из-за того ли, что пестрота истинной, реальной жизни не удовлетворяла меня и вынуждала фантазировать? Значит ли это, что игра воображения важнее, чем простые повседневные факты? Но ведь я всегда отдавал предпочтение тем наукам, которые ко всему подходят с понятиями меры и веса. Разве знания и жизнь так мало касаются друг друга?

Во время нашей беседы я чувствовал, что Соня объята состраданьем и нежностью. Об этом говорили ее глаза, губы, вздрагивавшие ноздри. Она опустила руку на мои пальцы и, чтобы ободрить меня, произнесла:

— Надо собраться с силами, — если человек по-настоящему чего-нибудь захочет, он может сделать все.

Как волшебные заклинанья звучали в полудетских устах эти и другие сказанные ею мудрые, веские слова. Их смысл поначалу ускользал от меня, теряясь в хаосе отдельных звуков. Но вскоре слух освоился с потоком слов, я уверовал в них, я поверил даже самому себе, хотя сознавал, что наговорил немало вздора.

Соня восторгалась красотою человеческих стремлений, величием идеалов. Она поведала мне, чем хочет заняться и куда поехать, когда выздоровеет. Я понял, что она далека от мысли о своем неотвратимом, неизбежном конце, хотя порою, правда очень редко, в ее речах сквозила безнадежность. Жизнь, томимая пылкими мечтами, еще билась в глубинах Сониной натуры и подсказывала планы, один другого увлекательней.

И в последующие дни мы продолжали начатый разговор. Мне казалось, что Соня нарочно возвращалась к нему; ее угнетала моя беспомощность, Соня хотела поддержать меня, изменить к лучшему, возродить во мне веру в мои способности. Ей доставляло удовольствие сознавать, что она кому-то жизненно необходима, что может помочь кому-то. По-моему, Соню преследовали те же мысли, в которых барахтался Антон Петрович, вынашивавший бессмысленные проекты спасения полицмейстерской Люси. Тут мне вспомнился юный и румяный студент, которого я частенько встречал в обществе Надежды Павловны. Может быть, и этот юноша выступает в роли спасителя, пытаясь наставить утомленную жизнью женщину на праведный путь. Увы, грешная плоть губит идеалы, и, видно, сам спаситель угодил в силки хитрой обольстительницы. Людям, очевидно, нравится страдать за других, особенно в тех случаях, когда они не в силах предаться самоискуплению. Чтобы забыть о приближении собственной гибели, они уходят в заботы об окружающих, стремятся спасти ни более ни менее, как весь мир. Много таких спасителей мира перебывало на свете, но сумел ли кто-нибудь спасти самого себя?

Эти же мысли пришли мне в голову и позднее, когда мы жарким днем сидели однажды в тени рододендронов. Их нагретый солнцем аромат повергал нас в какое-то удивительное изнеможение. С нами была «Книга джунглей», и я случайно раскрыл в ней главу о жизни диких зверей. Соня, слегка пододвинувшись ко мне, бросила взгляд на страницу и попросила:

— Прочитайте вслух, а я послушаю. Чудесное место.

Тихим голосом я начал медленно читать Киплинга — страницу, другую, третью. Внезапно Соню пробрала легкая дрожь, рот как будто свело холодом, еще немного — и у нее застучат зубы.

— Не надо, перестаньте. Я не могу слушать. Это так волнует: унестись бы куда-нибудь на вольную волю.

— Придет время — унесемся!

— Нет, нет, не говорите. Пойдемте же отсюда!

Судорожно схватив меня за руку, она добавила:

— Цветы, их запах ударил в голову… и ваше чтение… и голос… но… обо всем этом нужно молчать.

Не знаю, чего бы я не отдал в тот миг — лишь бы уверить Соню, что все-таки придет еще счастливая пера.

Молча мы отправились домой, Соня шла быстрее, чем обычно; она словно убегала от чего-то ужасного. Но куда скрыться неверующему, кто приютит беспомощного?

За последние дни Соня стала для меня какой-то загадкой. Глаза у нее выдавали желание довериться мне в чем-то очень важном, но с губ сбегали лишь обыденные простые слова, нередко угасавшие в грустном молчании. Я не решался расспрашивать Соню, не отваживался заводить речь о том, что, может быть, таило в себе зародыш будущих неожиданных решений. Помню, как однажды вечером, когда я собрался уходить, она с детской растерянностью ухватилась за полу моего пиджака.

— Не уходите еще… нет, нет, садитесь, сюда… поближе…

И снова черты девичьего рта тревожила невысказанная мысль, Соня молчала, глядя мне прямо в глаза.

Вчера, выйдя из ее комнаты, я повстречал на веранде Ланина и Анну Ивановну.

— Когда же вы едете? — спросил Ланин, видимо, продолжая начатый разговор.

— Завтра или послезавтра под вечер, как велит телеграмма, — ответила Анна Ивановна.

От этих слов у меня застучало в висках, я быстро простился и убежал в парк.

— Вот как! — твердил я сам себе, бредя по аллее. — И мне об этом ни слова. Стало быть, все было заблуждением, обманом.

Песок захрустел под ногами, я ускорил шаг, размышлял — в чем же именно меня обманули.

12 мая, в 2 часа утра

Не спится.

Ходил по комнате, сидел на балконе, смотрел на светляков, на их зажженные в сгустившихся сумерках фонарики. К полуночи они гасли, совсем как некие колдовские огни, что губят запоздавших путников, заводя их в трясину или сталкивая в пропасть. По морю плывет сверкающий огнями пароход; он гудит, но хода не сбавляет. Остановки нынче не будет — слишком большая волна. Лягушки раскричались вовсю; кажется, что целая орава мальчишек забавляется трещотками. По другую сторону долины, на склоне, мерцает одинокий огонь. С порывами ветра оттуда по временам доносится дикая песня, в которой слышен то воинственный клич, то звуки охотничьего рога. Это поют горцы, ночующие под чинарами. Луну словно насадили на дальний горный пик; оттуда она расстилает над миром покрывало, сотканное из ярких сновидений.

Всматриваюсь в темную долину, пытаюсь уловить в ней нечто невидимое, вслушиваюсь в шорох деревьев, надеясь дознаться у них о чем-то очень для меня важном и необычном.

Бедной голове моей не совладать с мыслями. Несметным роем несутся они с такой быстротой, что не настичь их, не задержать, хотя бы на мгновенье. Только показалась одна, как ее настигает другая, третья — и так без конца. Порою та или иная мысль, преображаясь в полете, снова возвращается ко мне, наподобие небесного тела, мчащегося по своей неизменной орбите. Бесконечно долго длится такое кружение дум, как будто влечет их неодолимая притягательная сила.

Сел к столу и только успел взяться за высохшее перо, как вошла она — тихой поступью, не проронив ни слова, будто хотела неслышно сесть рядом и прочитать написанное.

Я вскочил, ошеломленный бросился навстречу, впервые назвал ее по имени:

— Соня!

Словно сейчас только понял я истинное значение этого слова.

Смущенные, мы стояли друг против друга. Мое ли восклицание, или необычность встречи в новом месте смутили нас? У Сони трепетали губы и тяжко дышала грудь.

— Устала.

— Прилягте на шезлонг… или…

Я не посмел закончить свою фразу, но Соня прочла ее в моем взгляде и сказала с улыбкой, словно подшучивая над собственными словами:

— Я прилегла бы на кровать, если позволите…

— Неужели вы пришли пешком? — спросил я, когда она легла отдохнуть.

— Нет, приехала.

— Удивительно, что я ничего не заметил.

— Экипаж подъехал с другой стороны, сделал круг… из-за наших… Будьте добры, положите мне ноги поудобней — вот так, и укутайте их — они вечно мерзнут.

— Не низко ли голове?

— Нет, хорошо. Всему телу… очень хорошо… сейчас… и ногам тепло. Я немного покаталась у моря. Тетя с Ланиным пошли к водопадам. Она взяла меня… чтобы в последний раз. Ведь мы завтра уезжаем.

Итак, секрет выдан, но я делаю вид, будто пропускаю ее слова мимо ушей, будто ничего не слышал, отхожу на два-три шага, чтобы взять стул и перенести к постели.