Под пенье птиц взор унесся вдоль кипарисовой аллеи на видневшиеся вдали горы, и мне как бы передалась прохлада их снегового сиянья. Сегодня горные пики белели, словно густые облака в зной, и от них веяло на меня тем необыкновенным покоем, что похож на тревожное спокойствие моря накануне свирепых бурь. Стоит же разгуляться погоде, завыть шторму — и море само превращается в горбатое заснеженное подобие горного хребта, а далекие вершины напоминают тогда море, синеющее за многошумными лесами.

Захватив с собою книгу, я спустился на берег, намереваясь посидеть где-нибудь в тени на скамейке.

Море походило на огромное зеркало. Плыл пароход, и казалось, что он скользит по гладкому льду, оставляя за собой белесоватую полоску, слегка затемненную по краям. Вдоль сверкающей водной глади чуть намечались легкие тени, пролегшие рядом с небольшими парусниками, на которых рыбаки уходили ночью далеко в море и порой скрывались за горизонтом. Нынче утром они поджидали ветра, чтобы на его плечах вернуться к берегу. Но ветер запропастился по ту сторону морской шири, уснул, может быть, где-нибудь в сказочной пещере среди белеющих вдалеке горных цепей.

Бульвар кишел народом. Тут сидели, расхаживали, любезничали и парами, и целыми косяками, слышался веселый говор и звонкий смех. Живой блеск играл в глазах даже у тех людей, чьи лица носили следы долгого изнуряющего недуга.

— Что это вы такой тихий? — остановившись передо мною, спросил Ланин, мужчина лет сорока.

— Устал.

— А я-то думал позвать вас прогуляться к нам!

— Отложим на другой раз. Сердце что-то расходилось.

Я кое-что уже знал и о самих Ланиных, и об их соседях по пансиону. Там живет полицмейстер из восточносибирского города Н., который поначалу любил беседовать о своей предполагаемой чахотке, рысаках, женщинах и к тому же играл на привезенной с собою двухрядной гармонии (поэтому и звали его Баяном). Он исполнял всегда одну и ту же мелодию — какой-то марш, — час по утрам, восстав от сна, час по вечерам — на сон грядущий, — лежа в постели и держа инструмент на животе. Отныне же полицмейстер не может уделять столько времени недугу и музицированию, потому что ему нужно караулить свою молодую, красивую и кокетливую жену. Она — немка, уроженка Прибалтики и говорит о родном крае с такой легкостью и увлечением, словно это лакомое блюдо или красивая шелковая блузка.

Там же, в пансионе, живет худой, сутулый и тонконогий композитор с впалой грудью, землистым лицом и черными, удивительно блестящими глазами — они как будто заглядывают в самую душу. Композитор все время с увлечением говорит о музыкантах, музыке, чью звуковую ткань он словно видит в сочетании ясно проступающих зримых линий. Ему так хочется играть самому, слушать, как играют другие, но это запрещено врачами. Его манит отдаться творческой мечте, записать, воплотить новые темы в музыке, но люди заявляют, что это грозит ему смертью, и рекомендуют покой, покой и еще раз покой. Сначала он поселился неподалеку от меня в расположенном на возвышенности особняке, откуда открывается прекрасный вид на море и горы, но затем бежал из особняка, потому что, живя там, думал только о музыке и о себе. Он бежал от одиночества, считая самого себя страшнейшим своим врагом. Он тянется к людям, надеясь весело и легко проводить с ними время, но люди мучают его разным вздором и пустяками. Стоит ему порою тихо углубиться в раздумье, чуть отойти от окружающей жизни, как людям уже не терпится разузнать: о чем он думает. Стоит ему прийти к ним, чтобы скрыться от самого себя, и они принимаются или наперебой болтать о своих недугах, поднимая на смех и ни во что не ставя болезни других, или развлекать его дурной музыкой. Словно затравленный зверь убегает он с берега в пансион, а оттуда, гонимый полицмейстерским маршем и бренчаньем на рояле, снова устремляется к морю.

В том же пансионе обитает слегка перезрелая супруга московского купца, бывшая институтка, которая завлекает в сети молодых людей. Она уверена в красоте своих ног, а поэтому постоянно находит повод для того, чтобы приподнять подол своего шумного шелкового платья. Чего доброго, она еще разоденется как юная девушка.

Среди пансионных жильцов есть еще молодой студент, жестоко страдающий грудью. Единственный сын, он получает от своей овдовевшей матери письма, которые исходят нежностью и боязнью за него, но купчиха водит студента за собой с утра до позднего вечера и глаза у юноши западают все глубже и глубже.

Все эти люди и еще многие другие мне известны, но я еще ничего не знаю о той девушке, которая редко появляется в приморском парке. Все ее сторонятся — то ли из-за нерешительности, то ли из почтения. Кроме одной пожилой дамы, она ни с кем не общается, у нее медлительная, утомленная поступь, ходит она, обычно опираясь на руку своей спутницы. Какое-то внутреннее беспокойство заставляет меня уклоняться от встречи с этой девушкой, словно я боюсь гибели своих сокровенных грез. И все-таки она, не говоря о Ланине, единственный человек, которого мне иногда очень недостает. Бывает, увижу ее — и в душе дрогнут тончайшие струны, и я прислушиваюсь к ним с надеждой, что они подскажут мне ответ в ту пору, когда самое богатое оттенками слово кажется лживым. Она волнует меня, а Ланин успокаивает. Наше знакомство с Ланиным, возникшее еще на пароходе, сообщало мне приятную уверенность в себе, порожденную именно ланинскими беседами и его близостью. Он родился на Дону в семье казака, жил несколько лет на Кавказе, будучи интендантом — участвовал в русско-японской войне, состоял на многих должностях, изучил ради интереса греческий и немецкий языки, читал Гете, а женившись по любви, должен был пойти в приказчики, чтобы заработать на жизнь, и сейчас заведовал торговым предприятием в каком-то западносибирском городе. Сюда, на Черноморское побережье, Ланин и его жена приехали в поисках того края, где больше солнца, мягче климат, где можно отдохнуть и вылечить больную грудь.

— Что поделывают легкие? — спрашиваю нынче у него.

— Поправляются! — кратко отвечает Ланин. — Фунтов на тридцать прибавился в весе.

— А как с легкими у Марии Александровны?

— Кто его знает. У нее, как обычно у женщин, — дело темное. Врач думает, что у нее вообще нет никакой чахотки. Только, мол, нервы и еще что-то.

— Вот как!

— Врач заявил, что нам нужно иметь детей. Но какой, скажите, я отец, если в груди у меня все время хрипит? Опоздал, ничего не поделаешь.

И когда он стал говорить о своей жене, тоскующей по ребенку, мне впервые показалось, что в глазах у него появилось недоумевающее и скорбное выражение.

12 апреля

Снова вижу ее, бледную, одиноко сидящую под сенью рододендронов, охваченную тою же слабостью, которая не покидает и меня самого. Несколько раз проходил мимо нее, будто отыскивая что-то, и напоминал собою муху, которой не отлететь от жгучего пламени; снова передо мною узкое лицо девушки, тонкие губы и глаза, прикрытые черными ресницами, отбрасывающими коричневатые тени. Обычно лишь от ужаса и отчаяния бывают у людей такие огромные глаза. У нее же они выглядели бы чересчур серьезными и умудренными, не будь этих светло-коричневых теней от ресниц, которые, сочетаясь с бледностью кожи, придают глазам особенно милое и мечтательное выражение. По правде сказать, я смотрел не на самые глаза девушки. Я видел только полукружия теней, и они, если вглядеться в них, начинали казаться каким-то смутным таинственным сиянием.

И теперь — брожу ли я, как в забытьи, по комнате или, разбитый истомою, покоюсь в шезлонге — все равно в голове полыхает что-то еще не воплотившееся в слова. Время от времени повторяю про себя: «Ну и что же?» — словно задаю этот вопрос кому-то другому. Но не находится ответа ни у меня самого, ни у того другого, предполагаемого, человека. В конце концов я впадаю в изнеможение и мне, обессиленному, уже не до еды и даже не до сна.

15 апреля

Буря треплет крепкие дубы и порою гнет до самой земли гибкие кипарисы; окна дребезжат, по комнате гуляет ветер. Море бесится, покрывая своим ревом и шум деревьев, и все другие звуки, порожденные штормом.