Олег и любовь - это то, что не может существовать в одной Галактике.

— Он издевался над ней. Вы не знаете? Она не рассказывала?

— Не надо сочинять! – в ее словах появляется неприкрытое раздражение. – Такие как вы думают только о себе. Вам плевать на чувства тех, кого вы отравили. А Олег – он ждал ее. Ждал, пока вы и Вера… - она хочет что-то сказать, но не решается. Видимо, ей по-матерински не приятно озвучивать даже намеки на то, что ее дочь не была святой. – Уходите, Максим. И больше никогда сюда не возвращайтесь. И не ищите Веру. Я знаю, что вы не поверите, вы просто не способны на это, но у Веры все хорошо. Теперь у нее точно все будет хорошо. Она больше не больна вами. Уходите. Имейте хоть каплю достоинства и мужской чести, позвольте ей быть счастливой с тем, кто этого действительно заслуживает.

Я пытаюсь ее задержать, наваливаюсь вперед плечом, но она неожиданно так стопорит меня взглядом, что буквально примерзаю к месту.

Однажды, на меня уже смотрели с точно такой же неприкрытой ненавистью. Точно так же. Взглядом человека, который всем сердцем желает мне смерти. Только это была мать другой женщины. Которую я нашел мертвой в нашей квартире.

Это действует на меня как холодный душ.

— Уходите, - сухо требует мать Веры, - или я вызову полицию.

Когда калитка с громким лязгом захлопывается перед моим носом, я еще какое-то время стою и тупо смотрю на стальные прутья, украшенные маленькими листочками.

Это какая-то дичь, какая-то полнейшая дичь.

Как весь этот сраный мир вдруг перевернулся с ног на голову? Почему вместе с ним не перевернулся и я?

За спиной раздается короткий гудок такси. Оборачиваюсь. Машина стоит у противоположной стороны дороги. С матерью Веры мы не разговаривали громко – и водила вряд ли что-то слышал. Но отлично понял, что обратно мы снова едем вместе. И я тоже это хорошо понимаю.

Не понимаю другого – на кой хер мне теперь та квартира и все те планы, что строил на ее счет? Потому что женщины, которая плотно и неотвратно в этих планах участвовала, больше нет.

Для меня нет.

И я понятия не имею, как мне принять эту новую реальность.

И как вообще жить дальше.

Глава сорок первая: Венера

— Давай, открой рот, - говорит моя персональная санитарка: крупная женщина неопределенного возраста с седыми волосами, собранными в странный шар на макушке.

Послушно открываю рот и просто жду, пока она проверит, действительно ли я проглотила лекарства. Понятия не имею, что они мне тут дают, потому что за несколько месяцев уже привыкла к тому, что ни на один свой вопрос так и не получила ответа. Знаю, что утром у меня две маленьких желтых пилюли (после них эта баба чуть не с ногами залезает мне в рот, чтобы точно убедиться, что я проглотила «завтрак» и не блефую), днем - одна желтая и две белых; в четыре - одна синяя; а перед сном, как сейчас - белая и розовая, круглые и огромные, как канализационные люки. Проглатывать их особенно тяжело.

— Какое сегодня число? - спрашиваю, глядя на хлещущий по окнам дождь. Погода так разбушевалась, что ветер гнет маленькие, покрытые первыми зелеными листочками деревья чуть ли не к самой земле.

— Спокойной ночи, - ворчит санитарка и выходит.

Я на всякий случай все равно прислушиваюсь, но она никогда не совершает ошибок, и ключ дважды проворачивается в замке моей личной комфортабельной темницы с мягкими стенами и зарешеченными окнами. Отсюда вид только на зеленые росчерки леса и лоскутные поля - черные, зеленые и желтые.

Единственное, что я знаю - уже давно весна.

И мой живот стал таким огромным, что теперь я передвигаюсь исключительно придерживая себя за поясницу, потому что иначе кажется, будто мой позвоночник точно не выдержит и переломится, как некачественная зубочистка.

Я практически не помню своих первых дней здесь. Или недель? Или месяцев?

Большую часть времени, когда приходила в себя, видела только белый потолок и торчащую в моей вене капельницу.

В палате гасят свет и я, подождав несколько минут, пока затихнут шаркающие шаги в коридоре, встаю, медленно продвигаясь к окну. У меня такая плотная решетка, что я не смогу просунуть между прутьями даже кулак, но даже если бы смогла - стекло все равно отодвинуто в раме на добрых полметра, и его никак не разбить. Но зато у меня есть этот вид - единственное, что хоть как-то меняется в моей затворнической жизни. Только благодаря ему и редким осмотрам у врача, я понимаю, сколько времени прошло на самом деле.

Несильная тянущая боль в пояснице заставляет опереться на подоконник. Я даже стул подвинуть не могу, потому что вся мебель здесь прикручена к полу огромными болтами, которые не под силу выкрутить, кажется, даже Гераклу.

Сегодня весь день жуткая слабость. То есть, сильнее чем обычно, потому что после всех этих таблеток и сеансов «индивидуальной терапии» я чувствую себя как выжатый лимон двадцать пять часов в сутки. Наверное, если бы не растущий внутри меня малыш, я бы давно сдалась и просто засохла. Говорят, так бывает, когда человек так сильно тоскует, что его мозг думает, что тело пришло в негодность, и начинает выключаться сам по себе.

Не знаю, насколько это научно обоснованно, но, кажется, именно это явление называют «умер от тоски». Папа однажды рассказывал, что именно это случилось с дедушкой, когда резко и неожиданно от сердечного приступа умерла его жена. Он так горевал, что «сгорел» за пару месяцев - и однажды его просто нашли мертвым в своей постели, куда он лег спать, но уже не проснулся.

Первые дни, когда я начала приходить в себя (точнее, мне начали это разрешать), я пыталась понять, что происходит, где я и почему вокруг все такое странное и незнакомое. Я почти ничего не помнила о том, что было до того, как проснулась здесь, глядя в идеально белый потолок, который очень сильно не похож ни на квартиру Олега, ни на нашу с Меркурием квартиру, ни на дом моих родителей. Потом, когда начала потихоньку вставать и находить на своем теле следы мелких шрамов, память постепенно вернулась, хотя я до сих пор не могу заполнить огромные пробелы и не уверена, что у меня получится сделать это самостоятельно, без помощи толкового психиатра. Здешний, к которому я хожу на терапию, проболтался, что в моей карточке указан диагноз «острый маниакально-депрессивный психоз».

Я помню, как увидела оставленный без присмотра телефон охранника.

Как запретила себе сомневаться и думать о последствиях.

Как схватила его и заперлась в ванной.

Как начала набирать номер Меркурия, хотя знала, что он уже не ответит…

А потом бы громкий голос Олега, очередная порция угроз и грохот, после которого я уже ничего не помнила. Только редкие отголоски голосов, холодные пальцы у себя на щеках, вдавливающие челюсть как это обычно делают домашним животным, когда хотят заставить их проглотить таблетку. Только в меня вливали что-то настолько крепкое, что задеревенел язык.

А потом я уснула. Надолго, как будто на целую жизнь.

И когда пришла в себя - мир для меня сузился до этого замкнутого пространства. Белого и безопасного до тошноты. Смешно сказать, но сейчас мое единственное развлечение - это окно. По крайней мере, я могу смотреть туда, в реальность с дождем и ветром, и фантазировать о том, какой стала жизнь без меня.

Как там Алёнка?

И Ольча?

Родители?

Пошел ли на поправку Костя?

За все это время меня здесь не навестила ни одна живая душа. Даже Олег, хотя, когда я вернула себе способность более-менее нормально рассуждать, я была уверена, что рано или поздно он обязательно появится, чтобы выкатить свою любимую претензию в духе: «Ты не захотела играть по правилам, девочка, так что расхлебывай последствия».

Боль в пояснице становится настолько тянущей, что я, собравшись с духом, потихоньку, по кругу, придерживаясь за все, что может служить опорой, бреду до кровати. Но все равно останавливаюсь на полпути, потому что от резкого прострела куда-то в копчик начинает темнеть в глазах.