Одной рукой обнимаю живот, делаю глубокий вдох.

В жизни «за мягкими стенами» я читала о первых признаках наступающих родов, но все они начинались с мокрых пятен на полу, за которыми должны начаться схватки. В темноте ничего не видно, поэтому просто щупаю себя между ног. На пальцах остается влага. А теперь, когда глаза привыкли к темноте, замечаю маленькую лужу около кровати.

И очередной прострел заставляет вскрикнуть, но не от боли, а скорее от паники, потому что я понятия не имею, вовремя ли это или еще слишком рано.

А еще ужасно боюсь рожать здесь, в этом ужасном месте, где на меня смотрят как на сумасшедшую.

— Может, ты потерпишь, маленький? - поглаживаю живот, прислушиваясь к ощущениям.

Это ничего не изменит, даже если случится чудо - и Вселенная перенесет мои роды на завтра или на «через неделю». Никто не спасет меня из этого места - ни сегодня, ни завтра, ни через неделю.

— Нам еще рано, да? - Господи, я даже не знаю, какой у меня срок. Хотя если уже весна, то… как раз пора?

Боль утихает и я, прислушиваясь к собственным ощущениям, начинаю тихонько радоваться ложной тревоге, но, когда снова ковыляю до кровати, очередной спазм ставит окончательную точку на моих надеждах.

Я рожаю.

В этом ужасном месте, одна, в окружении людей, которые считают меня сумасшедшей.

Мой ребенок появится на свет вот так.

Господи, за что мне все это?

Дойти до двери получается не с первой попытки, потому что к боли в пояснице добавляется неприятные тянущие спазмы в ногах. Иногда мне кажется, что на следующем шаге я просто сломаюсь, как спичечная кукла, но все равно продолжаю идти. А когда добираюсь до точки назначения, заношу кулак и обессиленно бью в дверь.

— Кто-нибудь, - кричу ослабевшим голосом. Лекарства, которыми меня здесь пичкают, что-то делают с моей моторкой, потому что произнести даже пару слов подряд - это целое испытание веры. - Помогите! Я рожаю…

Бью еще раз и еще, пока кулак не начинает саднить.

— Помогите! - Набираю в грудь побольше воздуха. - Помогите, пожалуйста!

Я уверена, что где-то здесь точно есть камера слежения - в таких местах без них просто нельзя. Мои скромные наблюдения и остатки способности здраво мыслить (каким-то чудом не заглушенные таблетками окончательно) подсказывают, что это «особенно место», куда сплавляют лечиться поехавших родственников, которых нельзя «светить» в государственных клиниках, где все совсем не так роскошно.

— Пожалуйста, - бью кулаком в стальную дверь, - мой малыш… Пожалуйста…

Меня слышат не сразу. Я кричу и кричу, и луплю кулаками до тех пор, пока запястья не начинают отчаянно болеть. И только потом в коридоре раздается ленивое шарканье.

— Что случилось? - хрипит из-за двери голос моей надзирательницы.

— У меня отошли воды, - говорю еле слышно, потому что новый спазм в пояснице перекрывает горло. - И, кажется, начались схватки.

— Сколько минут? - спрашивает она, подавляя зевок.

— Что?

— Сколько минут интервал между схватками? Врача сейчас нет, нужно звонить, приедет только утром.

— Что ты несешь? - Губы противно деревенеют. Я чувствую, что должна сопротивляться, должна сказать миллион слов или даже больше, лишь бы она подняла свою ленивую жопу и сделала что-нибудь. - Я рожаю. Мне нужен врач, сейчас.

Надзирательница что-то невнятно бормочет, но ее шаги снова удаляются.

Я беспомощно стучу в дверь и из последних сил прошу не оставлять меня одну. Умоляю помочь если не мне, то хотя бы ребенку. Но все слова как будто проваливаются в пустоту, потому что за стенами моей тюрьмы больше не слышно ни звука.

Нужно поберечь силы.

Что там писали в тех книжках? Если начались схватки - нужно двигаться.

Я, придерживая ладонью поясницу, делаю пару шагов, оглядываясь в поисках опоры. Ходить вокруг стен здесь очень неудобно - они гладки, ухватиться не за что. Всплывшие в памяти маленькие полочки, которые Меркурий прибил для меня на стенах нашей квартиры, поднимают волну раскаленной боли где-то на уровне души.

Если бы я тогда ответила на его сообщение - все было бы по-другому? Если бы тогда, сидя на пляже, окруженная пафосом заботы Олега, я не думала о гордости, а подумала о любви и просто написала в ответ, что тоже хочу его увидеть - мы с Меркурием были бы сейчас где-то в другом месте? Были бы кем-то другим? Он бы не погиб, влезая в авантюру ради меня?

Я настолько накачана успокоительными, что почти не чувствую слез, пока они не начинают капать с подбородка.

Шмыгаю, подтираю нос ладонью и даю себе обещание не раскисать.

Нужно думать о маленькой жизни внутри меня, потому что она - единственное, что у меня осталось. Маленькая частичка любви, которая так и не случилась.

Вспоминаю совет надзирательницы и начинаю считать время между схватками. У меня нет ничего, даже отдаленно похожего на часы, а мысли текут вязко, словно патока, но все-равно кое-как справляюсь со счетом. Получается примерно каждых три минуты. Это еще нормально или уже критично?

Когда, наконец, лязгает дверной замок, мои схватки сокращаются до двух минут.

На пороге появляется надзирательница в сопровождении двух крепких санитаров и каталки, на которую меня укладывают как какую-то медузу. Санитарка небрежно подбирает мою свисающую руку и роняет мне на живот, потому что я сама не в силах это сделать.

— Дыши, - говорит тоном бессердечной салдафонши. - Не ты первая в этих стенах рожаешь, не помрешь.

— Главное… ребенок. С ним все будет хорошо?

Глупо задавать этот вопрос женщине, у которой на лбу написано, что она может запросто, не моргнув глазом, переступить через умирающего котенка или щенка. Но мне больше некого спрашивать, а сама я так ужасно боюсь, что готова поверить даже в то, что последние недели малыш в моем животе даже не шевелился. Как будто… если бы я видела огромный живот собственными глазами, его могли просто украсть из меня однажды ночью. Но так ведь бывает как раз перед родами? Пока меня везут по тускло освещенному коридору, и колесики каталки монотонно стучат по гранитному полу, я пытаюсь вспомнить, действительно ли слышала что-то такое или выдумала ради самоуспокоения?

— Какой у меня срок? - спрашиваю сухими губами, которые уже почти не в состоянии разлепить.

Конечно, салдафонша не отвечает и на этот вопрос.

Меня привозят в ярко-освещенную палату, и я болезненно морщусь, пытаясь спрятать лицо в плече, чтобы не ослепнуть. Здесь терпко воняет антисептиком, но я, по крайней мере, успеваю увидеть большой гинекологический стол в центре и врачей в белых халатах. Среди них, кажется, та белокурая женщина, которая уже пару раз осматривала меня на УЗИ, но я снова не уверена. После всех этих бесконечных резиновых дней без границ, таблеток, терапии у врача, задающего сводящие с ума вопросы, я больше не могу отличить реальность от своих выдумок.

Врачи о чем-то переговариваются между собой, кто-то надавливает мне на живот, кто-то разводит ноги, и я чувствую неприятное давление в промежности.

— Открытие на три сантиметра.

Мне никто ничего не объясняет, сколько бы вопросов я не задавала.

Поясницу снова простреливает, на этот раз так сильно, что я срываюсь на крик.

Кто-то придавливает мою голову обратно к креслу, фиксирует, держа меня за щеки, словно бешеное животное.

— Нужно потужиться, Вероника, - говорит белокурая доктор, хотя сейчас я почти не узнаю ее лицо. - Давай, ради ребенка. На счет три.

Я пытаюсь, но у меня не получается.

В голове такая каша.

— На три, ты меня слышишь? - Надо мной склоняется похожее на чернильную маску лицо.

Хочется кричать от ужаса, потому что прямо сейчас я готова поверить во что угодно, даже в то, что меня для ужасных опытов похитили инопланетяне.

Они говорят что-то о предлежании, но я снова почти ничего не разбираю.

— Тужься, - грубый женский голос откуда-то сзади. Наверное, та, что держит меня за руку. - Или твоего ребенка мы достанем по частям.