— Ты серьезно?! - В сердцах повышаю голос и дуло в очередной раз опирается мне в щеку. Приходится поднять руки, чтобы показать, что я все понял и буду вести себя хорошо. От унижения сводит живот, как будто внутри работает перемалывающая кишки машина. - Никита, сорян, но это… вообще…

— Это вместе с моральной компенсацией, - перебивает он и медленно встает, оправляя лишенный даже микроскопических складок пиджак. Амбалы тут же послушно становятся ему за спину. - У тебя три дня, Олежек. Ровно три, начиная с этой минуты. Никаких отсрочек, никаких поблажек. Попробуешь снова меня наебать - разговор у нас будет совсем другой. Короткий и неприятный. Некоторые вещи я привык решать быстро, особенно, когда на кону стоит моя репутация. Скажи спасибо своей сосалке, что я сжалился и накинул еще день.

Дождавшись, пока я кивну в знак того, что услышал, Щербаков идет к двери, но уже у порога останавливается и добавляет с видом человека, который забыла самое главное. Что, блять, он еще от меня хочет, ёбаный ты блять?!

— На случай, если вдруг твой тупой мозг не додумается до этого самостоятельно, предупреждаю - очень не советую даже пытаться сбежать. Ты же меня знаешь - я всегда подстраховываюсь. И передавай привет Виктории. Жаль, что она уже такая потасканная, а то бы я пристроил ее в один притон для любителей «возрастной» клубнички.

Когда он уходит, я еще раз смотрю на цифры в сраной бумажке.

Это реально полный пиздец, потому что есть просто большие суммы, есть очень большие суммы, и даже - нереально большие, но выставленный Щербаковым счет - это лютый пиздец. Мне придется конкретно выпотрошить все свои счета и активы, чтобы дать седому мерину то, что он хочет.

Пока прокручиваю в голове, где и сколько, по примерным подсчетам, перед глазами мелькает разлитое бухло на столе. Уродливые капли цвет мочи с кровью на моем прекрасном дорогущем столе из орехового дерева, который привезли под спецзаказу с бельгийской фабрики. Смахиваю их рукавом, но становится еще грязнее.

Проклятый Щербаков!

Бью кулаком по столу - снова и снова, пока не начинает трещать пальцы.

А потом смахиваю все на пол.

Хватаю стакан, разбиваю об лакированную поверхность. Самым большим осколком царапаю на ней «ХУЙ ВАМ ВСЕМ!!!» И устало падаю обратно в кресло, корчась от боли, когда кровь толчками бьет из разрезанной ладони. Перетягиваю ее носовым платком, но ни хрена не помогает.

Вылетаю в гостиную. Ника сидит на диване, как Хома из старого фильма, в кругу использованных, испачканных кровью салфеток. На мое появление она вообще никак не реагирует - продолжает смотреть в одну точку перед собой и стирать кровь с противно распухшей губы. Блять, она вообще может сломаться? Сколько ее нужно бить, прежде чем закончится заряд ее внутреннего мотора, она ляжет, и наконец, перестанет корчиться, изображая жизнь?

Интересно, она что-то слышала?

— Не вздумай делать глупости, девочка.

Она, не произнося ни слова, бросает под ноги очередную использованную салфетку. Я бы с огромным удовольствием въебал бы ей как следует, чтобы забыла как корчить вот такую рожу, но сейчас есть дела поважнее.

— Мы еще вернемся к этому разговору, Ника.

«Как только я разберусь со старым козлом».

Глава семьдесят вторая: Венера

Я не сплю всю ночь.

Брожу по дому как призрак, хотя «брожу» - это громко сказано, потому что мое хромое передвижение с трудом вписывается в привычное значение этого слова. Пару раз за ночь мои колени так невыносимо противно скрепят, что я невольно вспоминаю то темное фэнтези, в котором один из главных героев был ядовитым, искалеченным пытками инквизитором, и половина его дурного характера «образовалась» именно ежеминутным страданиям, потому что он тоже не мог ходить без своей тяжелой трости.

Если бы кто-то ночью дал мне в руки что-то достаточно тяжелое и убийственное, я бы тоже стала достаточно отравленной, чтобы списать любые свои поступки на больные колени, синяки и разбитые вдребезги мечты.

Но, слава богу, единственным моим спутников в эту бессонную ночь были только собственные глупые мысли, потому что Олег так и не вернулся, а рано утром, буквально с первыми лучами солнца, из дома ушла и охрана, которая - странное дело - прямо перед появлением того седого мужчины - исчезла, как будто ее и не было.

Остался только Вадим, который снова робко появился в гостиной и предложил мне помощь.

— Может быть все-таки в больницу? - говорит он и сейчас, когда я медленно хромаю в кухню, где он как раз колдует у плиты, пытаясь сделать что-то с яйцами.

Выглядит это так, будто он вообще впервые в жизни взял их в руки в первозданном виде. Но, как ни странно, на сковородке они выглядят вполне съедобно. Хотя мой желудок подворачивает от одной мысли о еде.

— Все в порядке, если за ночь не сдохла - значит, уже и не сдохну. Сделай мне кофе, пожалуйста, - прошу я и с трудом вскарабкиваюсь на край высокого барного стула. В зеркальной столешнице из карамельного мрамора, почти не узнаю отражение своего лица, так сильно оно изуродовано.

Вадим тут же отставляет сковороду и заправляет кофемашину, но когда протягивает мне чашку, у него снова мелко дрожат руки. Смотреть на меня - то еще удовольствие не для слабонервных. Даже не представляю, как завтра ехать на встречу с Меркурием.

Я не готова к этому ни морально, ни физически.

Потому что, если бы она была сегодня - я бы точно наделала глупостей.

— Можно твой телефон? - прошу Вадима, раз в доме все равно больше некому за нами следить. Возможно, после всего, что он видел, он поймет, почему Олег так ограничивал мое общение с внешним миром. И что дело не в том, что я могу таскаться о любовникам (а ведь именно так этот монстр, скорее всего, и сказал).

Вадим молча протягивает телефон и уходит.

Звонить мне некуда да и некому, поэтому я просто нахожу страницу жены Меркурия и делаю то, от чего бегала все это долго время - смотрю фотографии их сына.

Моего сына.

Моего маленького мальчика, которого я беззвучно оплакивала все эти годы, боль о котором закопала так глубоко, чтобы Олег не смог дотянуться до нее своими грязными щупальцами. И вот теперь я смотрю на его годовалые фото (младше просто нет) и чувствую, как вся эта боль медленно, по нарастающей, как неизбежное цунами начинает подниматься из самых глубин моей грязной разбитой души.

Обхватываю себя руками, чтобы как-то избежать тотального разрушения, но оно все равно происходит, когда я бесконечно долго листаю ленту фотографий совершенно чужой женщины, на которую мой сын абсолютно ни капли не похож.

Вот она крепко его обнимает.

Вот держит на руках.

Вот кормит из ложки, пока он сидит на высоком детском стульчике, весь испачканный кашей, как маленький мышонок.

И еще есть видео. Много-много-много видео, где мой сын делает свои первые, очень неуверенные, но смелые шаги, где он улыбается и «хвастается» первыми, как у мышонка, смешными мелкими зубами на нижней десне, где он дуется, нахмурившись, как маленький сычонок. Я слышу его первое почти непонятное «мама»… и мое сердце разрывается в клочья.

Я думала, что разучилась кричать.

Думала, что познала все грани боли и в этой жизни уже ничто не сможет расковырять мою скорлупу. Но именно это сейчас и происходит. И когда свинцовый саркофаг над моим личным Чернобылем разлетается вдребезги, смертельный яд моментально заполняет все мои внутренности, разъедая то немногое, что еще пыталось с перебоями функционировать и поддерживать жизнь в этом бесполезном теле.

Мне так больно.

Я держу телефон на вытянутых руках перед собой и смотрю на то фото, где они втроем.

И ненавижу их за то, что они до сих пор, прямо сейчас, прикасаются к нему, трогают его, имеют возможность видеть его сонным, смеющимся, мокрым, с «рожками» из волос на голове и в смешной шапке из пушистой пены.

Что они трогают моего сына… а я не могу.