— Я знаю, что точно не смотрела бы на часы и не бежала к календарю зачеркивать идиотские циферки, - отвечаю так же ядовито и прицельно, как она. И не без триумфа замечаю отзвук боли на ее лице. - А в коробке у тебя что? Первая соска? Испачканный подгузник?

— Воспоминания, которых у тебя уже больше никогда не будет, - снова бьет Валерия.

— В таком случае, положи их в швейцарский банк, потому что очень скоро эта коробка будет единственным, что у тебя останется.

Она сглатывает. Снова и снова, а потом ставит свою «драгоценность» на стоящий неподалеку столик рядом с корзиной цветов.

— Я не отдам тебе Вову, Вероника. Это единственное, на что ты можешь рассчитывать. Я для этого, собственно, и приехала. Не хочу, чтобы у тебя были иллюзии. Потому что это больно - жить в иллюзиях.

Я смотрю на коробку и во мне поднимается еще что-то более глубинное и мерзкое, чем то, что уже всплыло пару минут назад.

Это обычная жестяная коробка от какого-то печенья. Если постараться, можно даже услышать запах печенья с шоколадной крошкой или, может быть, ванильного с корицей, которое когда-то здесь хранилось. На крышке надпись на английском. А внутри… что? Срезанный, по старой традиции, на первый День рождения пучок волос? Детская ложечка, об которую мой сын впервые цокнул зубом? Его самая-самая первая шапочка, крохотная, как будто на гномика? Маленькие носочки из товаров для новорожденных? Распашонка с пятном в форме смайлика от овсяной каши?

Я вспоминаю, каким маленьким он был в тот день, когда его вытащили из моего тела - единственного места, где он был моим и был рядом. Где я его защищала. Как умела. Как могла. Что я могла положить в такую коробку? Перепачканную кровью латинскую перчатку кислотного синего цвета? Крик, которого не случилось?

— Ты с ума сошла?! - орет Валерия, когда я без сожаления беру этот «щедрый подарок» и, не долго думая, выбрасываю его в окно. Она падет с неприятным и громким жестяным звуком, как будто начинает отсчет новой жизни. К счастью - уже не моей, а ее. Той, в которой у нее тоже не будет ничего, и даже коробки. - Ты больная!

Она отчаянно высовывается в окно, и на мгновение мне даже кажется, что рискнет выпрыгнуть следом - всего третий этаж, в конце концов, риск сломать ноги или позвоночник не так уж велик, когда хочешь вернуть любимые побрякушки.

— Если бы ты действительно всем этим дорожила, то не принесла бы мне на откуп, - останавливаю новую порцию возмущений, и она вынуждена закрыть рот. - Ребенок - это маленькая жизнь, а не лошадь, за право на владение которой ты пришла торговаться.

— Поэтому ты его не получишь!

— Ты повторяешься.

— Ты никого из них не получишь!

Она несется к двери, потому что понимает - план не удался, и вместо того, чтобы показать свою силу и запугать меня мнимой несокрушимостью, она вот-вот потеряет даже ту слабую уверенность, с которой пришла.

— Меркурий уже подал на развод? - догоняю ее в спину.

— Кто? - Валерия поворачивается и я вижу ее залитое слезами лицо абсолютно раздавленной женщины.

— Отец моего сына, - объясняю я. Намеренно именно вот такой, отравленной для нее формулировкой. Он может быть миллион раз ее мужем, может быть ее любовником и хоть господом богом, но в нашем с ней споре он - отец ребенка, которого родила я, а не она. - И как, скажи пожалуйста, ты собираешься помешать мне забрать Вову?

Я впервые называю сына по-имени.

Потому что на холодном могильном камне, который я видела лишь однажды, и который все эти годы носила на себе как атлант - небесный свод, тоже написано это имя.

Меркурий говорил, что у них такая семейная традиция - называть именами дедов.

И почему-то, несмотря на весь ужас сказанных нами с Валерией друг другу гадостей, именно это рвет мою душу на части.

— Я… могу многое, - неуверенно говорит она.

— Если бы могла, то не пришла бы сюда со своими беспомощными запугиваниями и жалкими подачками.

И, конечно, она это знает. Как и то, что блеф не удался.

Она останавливается у двери, так и не решаясь провернуть защелку. Где-то там бегают люди, слышу крики и разговоры о том, что кто-то снова потерял пачку, кто-то не вовремя слег с желудком, у кого-то начался грипп и срочно нужна замена. Все это кажется таким мелочным на фоне того, что здесь, в этой маленькой комнатушке с узкими стенами и пятиметровым потолком, две безжалостно уничтоженных жизнь женщины делят то, что делить не хотят. И не могут.

— Если бы я знала, что мой сын жив, - я чувствую, что должна это сказать, - я бы прорыла земной шар до самого ядра, лишь бы только его найти. Я бы никогда не позволила чужой женщине укачивать его, петь ему колыбельные и смотреть, как он делает первый шаг. Но я не знала. Потому что жила в одной клетке с монстром.

Она поворачивает голову и смотрит на меня как будто уже совсем другими глазами.

Уже как будто не стесняясь за синяки и гематомы на моем лице. Людям почему-то всегда неловко это видеть, как будто чужие побои - доказательство их собственного безразличия. Потому что только в такие моменты они начинают понимать, что всегда легче что-то не заметить и что-то «постесняться спросить», но все это - просто роспись под собственной трусостью.

К счастью, мне уже давно все равно до избирательной слепоты посторонних.

А жалость и сочувствие этой женщины мне не нужны вовсе.

— Я не представляю, как смогу… отдать сына, - еле ворочая языком, признается Валерия. Уже не корчит из себя боевую самку носорога. Сейчас она просто такая же сломанная душа, как и я. - Просто не знаю. Как ты это пережила?

— Никак, - отвечаю я. Мнее не нужно задумываться над словами, потому что я до сих пор варюсь в том ужасном дне, когда мне сказали, что мой ребенок - единственное, что осталось от любимого мужчины - ушел на небеса. Каждый мой день с тех пор - это тот самый день, только продолжение у него разное. - Я не жила больше. Просто существовал.

Она сглатывает, прекрасно понимая, что никакого другого ответа услышать не могла.

— Максим сказал, что мне придется смириться.

— Вероятно, Максим прав.

Во мне клокочет противное желание запретить ей называть его по-имени, но я держу при себе эти чувства. Все мы просто пытались выжить. Я схватилась за месть, чтобы усыпить раненную совесть, чтобы обрести хоть какой-то смысл в моей совершенно серой жизни, Меркурий схватился за другую женщину: неказистую, очень странную, но принявшую его сына, подарившую им обоим любовь и заботу. С моей стороны было бы слишком глупо упрекать их обоих в том, что они притянулись друг к другу в поисках тепла. Как там модно говорить? «Заткнули друг другом гештальт».

— Я бы хотела тебя ненавидеть, - бормочет Валерия.

Под многими слоями толстой колючей шкуры, которая ей совершенно не к лицу, отказывается всего-лишь маленькая беспомощная женщина, которая совершила отчаянный, но глупый поступок. Я не могу ее в этом упрекнуть. Будь на ее месте - поступила бы так же. Может даже злее и глупее. Может даже вела бы себя как полная отбитая сука.

— Ненавидь, если тебе станет от этого легче. Ненависть - сильный помощник в вопросах выживания.

Она, конечно, понимает, о чем я. Точнее, о ком.

— А если твой… - Она сглатывает, как будто подавилась неудачным словом. - Если этот человек снова попытается причинить вред Вове? Ты об этом подумала? Он ведь… наверное… способен на страшные вещи.

— К счастью, я тоже на них способна, - улыбаюсь максимально расслабленно, но она все равно отшатывается к двери, как будто увидела оскал смерти. - Он больше никогда не причинит вред мне или моему сыну. Иначе я просто его убью. И никто и никогда не найдет его на этом свете и на том тоже.

У нее на лбу написано, что если бы было возможно навсегда стереть меня ластиком, как уродливую каракулю в книжке с цветными картинками - она обязательно бы это сделала. Потому что для нее я - просто монстр, который отнял у нее ребенка и сына. И при этом. Яне какая-то несчастная дура, которую можно хотя бы от всей души ненавидеть, а сука, мысли о которой будут еще долго мешать ей спать.