Заходим внутрь. Я предлагаю запереть дверь изнутри, если она не хочет, чтобы нас постоянно прерывали. После короткого колебания, она проворачивает защелку, осматривается, но так и не решается сесть ни на диван, ни на стул. Просто становится возле окна и выглядывает наружу.

— Полагаю, ты приехала не за тем, чтобы полюбоваться видом из окна, - говорю я и, наконец, откидываю капюшон.

Она заметно бледнеет.

— Прости, что я а ля натюрель - не ждала гостей.

— Это… сделал твой муж? - спрашивает она, сглатывая. Потом дрожащими руками лезет в сумку, достает оттуда пачку салфеток и зачем-то протягивает их мне.

— Это моя лестница, - холодно смотрю на салфетки и, немного поборовшись с собой, сую ладони в глубокие карманы толстовки. - Регулярно ставит мне подножки.

Валерия прячет салфетки обратно, и только после этого я замечаю, что ее лицо изменилось и как будто даже подсветилось изнутри боевым духом. Вот и отлично. Разговаривать с ней по душам как будто мы вдруг с непонятного перепуга стали подружками, я не хочу и не считаю нужным. Это в конце концов вообще нелепо.

— Максим поделился со мной… историей вашего прошлого, - наконец говорит она.

— Рада за ваши доверительные семейные отношения. - Меня как-то сразу, как уставшую лошадь, стегает это ее «Максим поделился со мной». Так и подмывает спросить, за какой по счету чашкой чая они вдруг решили меня обсудить. - А мне, представляешь, он не сказал, что его сын - на самом деле мой.

Ее голова резко дергается вверх, когда я говорю «его сын».

— Да да, - продолжаю, и достаю из ящика припрятанную маленькую бутылку минералки, потому что в горле сухо как в самой мертвой пустыне. - А ты, я вижу, тоже в курсе. Просто удивительно: все вокруг знали, что мой сын жив, но правду мне сказал только сумасшедший ублюдок, который его «похоронил». В этом мире что-то не так с хорошими ребятами.

— Он не твой сын, - сухо рубит Валерия и так я понимаю, что она пришла поговорить именно об этом - о моем сыне, которого она считает своим. - В свидетельстве о рождении записана другая женщина. Там нет никакой Вероники Корецкой.

— А в его ДНК нет ни одной клетки Валерии Сабуровой, - огрызаюсь я, не без удовольствия наблюдая, что мой удар, точно так же как и ее секунду назад, достиг цели.

— Ты отказалась от него! - Буквально на глазах эта домашняя Бетти с американских плакатов шестидесятых, превращается в фурию. - Ты не его мать, потому что мать никогда бы не отдала своего ребенка! Даже мертвого!

— Много мертвых детей ты родила, святоша, чтобы так авторитетно об этом заявлять?!

— Я не могу родить, даже если бы хотела! - Валерия яростно стучит кулаком по подоконнику, как будто именно он - виновник всех ее несчастий.

— Мне все равно. - Я пожимаю плечами, потому что мне правда нет дела до ее личных трагедий. В мире миллионы женщин, которые не могут родить, не могут выносить - они ничем не хуже той, что стоит напротив, и я не собираюсь лицемерить и делать вид, что меня это задевает. - Я заберу своего сына, Валерия. И ты ничего не сможешь сделать. Потому что он - мой. Потому что я его выносила. Потому что мне плевать, если это разобьет тебе сердце. Мне на все плевать. Мне нужен только мой сын.

Она резко подлетает и заносит руку для пощечины, но в последний момент останавливается, споткнувшись на мой прямо взгляд в глаза.

— Правда думаешь, что еще одна оплеуха меня испугает? - Каркающий звук, который вырывается из моих легких, едва ли похож на смех. - Правда думаешь, что можешь меня остановить? Переубедить? Надавить на жалость своей скорбной повестью? То есть, как это вообще было в твоей голове? Думала, придешь, пустишь слезу, расскажешь мне про убогую матку и я отдам тебе сына, как новогодний подарок? Типа: «Да забирай, я себе еще рожу!»

— Ты омерзительна, - шепчет она.

— Да, я омерзительна. И я достаточно чокнутая, чтобы перегрызть глотку любому, кто попытается снова встать между мной и моим ребенком. Правда думаешь, что этот разговор стоит продолжать?

Она отворачивается к окну, крепко, до побелевших костяшек, цепляется пальцами в подоконник. Я вижу, как медленно, на глубоком вдохе, поднимаются ее плечи и замирают так на какое-то время, как будто Валерия не может перевести дыхание и оно застряло у нее горле словно корковая пробка не по размеру бутылки.

Я честно пытаюсь найти к ней какое-то сострадание, но не могу отыскать в себе ничего, кроме раздражения. Почему ее вообще нужно жалеть? Два года она воспитывала ребенка, на которого не имела прав, а теперь прискакала рассказывать, какая она героиня?

«Может, потому что она тоже пытается бороться за него точно так же, как и ты?» - еле слышно говорит слабый голос справедливости.

Ведь именно она была рядом с моим сыном все это время.

— Я много и часто болела в детстве, - говорит Валерия, не поворачивая головы. Ее голос сел до низкого неприятного хрипа. - Мать меня таскала по всем на свете врачам, куда только не ездила и к каким только бабкам не возила. Потом кто-то подсказал ей хорошего специалиста, она отвезла меня к нему, меня долго обследовали, сделали сложную операцию. И только через пятнадцать лет, когда в моей жизни появился хороший мужчина и мы задумались о детях, я узнала, что у таких операций есть небольшой шанс побочных эффектов. И меня угораздило попасть в этот маленький процент.

Она все-таки опускает плечи, но снова вздыхает, на этот раз всхлипывая, как от плохо сдерживаемых слез.

— Все мы в жизни за что-то платим, - дергаю плечами, отодвигаясь в другой конец гримерки, чтобы не чувствовать расползающуюся от нее тоску.

Она - просто одна из немногих таких же обиженных природой женщин. Почему мне нужно жалеть ее больше чем остальных - безликих и безымянных? В отличие от нее, они по крайней мере не претендуют на моего сына.

— Тот мужчина очень хотел детей, - продолжает Валерия. - Вырос в большой семье, всегда мечтал о такой же. Я так и не набралась смелости сказать ему правду и просто ушла, придумав историю о том, что не готова остепениться, хочу еще повыбирать. Сделала максимально больно, чтобы он больше никогда не захотел добровольно появиться на моем горизонте. Ушла в работу, много думала о том, какой теперь будет моя жизнь. Перечитала все форумы, где сидели женщины с такими же причинами бесплодия. Убедилась, что шансов нет и такие, как мы, по божьей задумке, не заслуживают даже на ноль один процент чуда. И я смирилась даже. Подумала, что может быть, когда-нибудь, мне перестанет так болеть.

— А потом появился Максим с маленьким ребенком, которому нужна была мать, - продолжаю за нее.

И от ощущения горечи во рту хочется влить в себя сразу всю бутылку воды. Но это не поможет. Даже если бы я смогла выпить весь Тихий океан.

— Да, - она резко разворачивается и смотрит на меня с нескрываемой ненавистью. - Да, а потом появился он. Долго выбирал няню, долго проводил собеседование. И в конце концов, остановился на мне. И когда я впервые взяла Волчонка на руки, я знала, что он - посланный мне богом ребенок. Мой сын. Даже если его родила и не моя… «убогая матка».

Если бы она внезапно плюнула мне в лицо - эффект от этого был бы не такой мерзкий, как от ее последних слов.

Мой сын.

Посланный богом ребенок.

Я морщусь, потому что ее удар попадает точно в цель. Я как тот страшный дракон из книги, покрытый непробиваемой броней, но с одной маленькой оторванной чешуйкой, под которой совершенно нежное, неприкрытое ничем тело. И она бьет именно туда, прекрасно зная, что последствия могут быть смертельными.

— Он был моим с самого начала. - Валерия нервно лезет в сумку, достает оттуда маленькую коробку, но не спешит отдавать ее мне. - У тебя есть его первые фото? Или, может, запись видео его первых шагов? Как он первый раз самостоятельно сел, как взял в руки ложку? Как первый раз назвал тебя… мамой? Когда это было? Помнишь точную дату? Какое время было на часах?