Вся история, которую мы только что рассказали, написана на фасаде Водонапорной башни, окрашенный в черный цвет дымом и изрешеченный пулями. Сходите, посмотрите на эту каменную страницу, и тогда, быть может, вы поймете, что это была за битва.

Но в итоге битва кончилась, и толпа ринулась к Тюильри; однако она явилась туда слишком поздно: еще два часа назад дворец был захвачен.

Впрочем, минута и даже секунда, когда Тюильри был захвачен, удостоверена.

Перст, почти столь же могущественный, как перст Божий, остановил время: какой-то человек из народа поднялся к башенным часам и сломал маятник.

И бесстрастные и неумолимые часовые стрелки отметили час победы народа и падения монархии:

В то время как герцог Немурский, герцогиня Орлеанская, юные принцы, адъютанты и секретари выходили из центрального павильона дворца, народ, как мы уже говорили, ворвался во двор Тюильри через ворота и проезды на набережные и улицу Риволи.

Затем он ринулся на дворец.

Начиная с 10 августа 1792 года он уже в третий раз отнимал у королевской власти эту последнюю крепость, где она укрывалась.

И дважды королевская власть отвоевывала ее у народа.

Но число «три» является магическим и священным, так что на сей раз она у него останется.

Ну, а пока он несется, как бурный поток, как пожар, как лава. Хрусталь, китайские вазы, мебель Буля, секретеры, инкрустированные слоновой костью и агатом, — он ломает все, за исключением картин, которые не смог бы сделать заново.

Он сам произнес эти слова, возвышенное подтверждение собственного бессилия, возвышенное признание чужого гения.

Внезапно раздается залп.

Бюст Луи Филипп, на который обрушиваются два десятка пуль, разлетается вдребезги: короля, осужденного без его присутствия, подвергли заочной казни.

И где же этот поток остановится? Где эта лава встретит преграду? Где этот пожар сможет затухнуть?

Перед памятью.

Перед покоями принца, которого он любил, перед спальней герцога Орлеанского.

Там угасла волна, которая в любом другом месте бьет в стены, катится, разливается, ломает, подмывает, размалывает.

Хотя нет, мы ошибаемся. Есть кое-что еще, что он щадит: это золото, драгоценности, бриллианты.

Люди в лохмотьях выставляют караулы возле предметов ценой в миллионы, в то время как другие люди в лохмотьях выбрасывают в окно трон.

А вот что происходило в этот час, наполненный событиями, в Палате депутатов.

Депутаты собрались в полдень.

Через десять минут после начала заседания в зал входит г-н Тьер.

Он держит шляпу в руке, лицо у него взволнованное.

— Ну что? — кричат ему со всех сторон. — Вы теперь министр?

— Прилив все выше, выше, выше! — говорит он, поднимая шляпу над всеми головами.

И в самом деле, прилив нарастал, и до конца дня людской волне предстояло подняться выше всех голов и накрыть их.

Все спрашивают, где г-н Барро.

В зале его нет.

Кто-то видел его с утра:

в десять часов он проезжал мимо верхом,

в одиннадцать ехал в карете,

в полдень шел пешком.

И при этом выглядел он сломленным усталостью, а главное, унынием.

Его только что заставили выпить осадок, оставшийся от его былой популярности.

На трибуну поднимается г-н Шарль Лаффит и требует, чтобы Палата депутатов объявила себя заседающей беспрерывно вплоть до окончания происходящих событий.

Это предложение принимается без голосования.

К председателю собрания подходит офицер и что-то говорит ему на ухо.

— Господа, — объявляет председатель, — мне сообщают, что госпожа герцогиня Орлеанская сейчас войдет в Палату.

Придверники торопятся принести к подножию трибуны кресло и два стула.

Дверь зала заседаний, расположенная напротив председателя, открывается; герцогиня Орлеанская идет по пологому спуску, ведущему от этой двери к трибуне; она садится в кресло, а юные принцы занимают по ее бокам места на стульях.

Ее сопровождает малочисленный эскорт, состоящий из герцога Немурского в генеральском мундире, адъютантов и национальных гвардейцев.

В зале воцаряется глубокое молчание, молчание, исполненное ожидания, а главное, тревоги.

Никто из депутатов не просит слова.

Поднимается г-н Лакросс.

— Так говорите же, господин Дюпен, — произносит он, — говорите, ведь это вы привели господина графа Парижского в Палату.

— Но я не просил слова, — отвечает г-н Дюпен.

— Не имеет значения, не имеет значения! — кричат со всех сторон. — Время торопит. Мы должны знать, какой линии нам придерживаться. На трибуну! На трибуну!

Господин Дюпен, поднятый, так сказать, моральной силой, всходит на трибуну.

— Господа, — говорит он, — вам известно о положении в столице и происходящих демонстрациях; их итогом стало отречение его величества Луи Филиппа, который в одно и то же время заявил, что отказывается от власти и добровольно передает ее графу Парижскому, при регентстве госпожи герцогини Орлеанской.

Центристские депутаты встречают эти слова горячими возгласами одобрения; слышатся возгласы: «Да здравствует король! Да здравствует граф Парижский! Да здравствует регентша!»

Господин Дюпен сходит с трибуны. Все призывают выступить г-на Барро, но г-на Барро нет в зале.

— Я требую, — с места говорит г-н Дюпен, — чтобы в ожидании акта отречения, который, по всей вероятности, принесет господин Барро, Палата отметила в протоколе одобрительные возгласы, с которыми сопровождали досюда и приветствовали в стенах этой Палаты графа Парижского как короля Франции, а госпожу герцогиню Орлеанскую как регентшу, с ручательством воли нации.

— Господа, — произносит в ответ председатель, — мне кажется, что Палата своими единодушными возгласами одобрения…

При этих словах г-на Созе, явно свидетельствовавших о некоем ловком фокусе в духе подмены 1830 года, по краям зала, а главное, на балконах раздаются громкие протесты.

Двери резко распахиваются, и в них вламываются национальные гвардейцы, отталкивая придверников и проникая в зал.

Волна, которая, казалось, должна была заполнить собой все, останавливается, тем не менее, перед герцогиней Орлеанской и двумя ее сыновьями.

Герцог Немурский обменивается вопросами со вновь прибывшими, которые в конечном счете отходят к подножию лестницы, ведущей к балконам.

В эту минуту г-н Эмманюэль Араго подталкивает к трибуне г-на Мари, говоря ему:

— Ну выступи же! Выступи!

И в самом деле, настал момент высказаться за или против; настала решающая минута, ибо следующая либо возложит корону на голову внука Луи Филиппа, либо унесет ее навсегда не только далеко от династии Орлеанов, но и за пределы Франции.

Господин Мари действительно бросается к трибуне; однако он тщетно требует тишины, не может добиться ее и делает шаг назад.

В разгар этого шума поднимается г-н де Ламартин; он протягивает руку и одним лишь жестом добивается того, чего не смог добиться г-н Мари.

— Я требую, — говорит г-н де Ламартин, — чтобы господин председатель прервал заседание, руководствуясь мотивами уважения, которое внушают нам, с одной стороны, народное представительство, а с другой стороны, присутствие августейшей принцессы, находящейся здесь перед нами.

Слышатся крики разного толка:

— Нет! Нет! Да!

— Палата прерывает заседание, — объявляет председатель, — до тех пор, пока госпожа герцогиня Орлеанская и новый король не удалятся.

Герцог Немурский и несколько депутатов подходят к принцессе.

Нетрудно понять, что они уговаривают ее покинуть Палату депутатов, но она упорно отказывается; ей понятно, что если она удалится, то для нее и ее сына все погибло.

— Госпожа герцогиня Орлеанская желает остаться, — говорит председателю г-н Лербет.

Господин Мари по-прежнему на трибуне, а герцогиня Орлеанская и ее дети по-прежнему в амфитеатре, однако теперь они не сидят, а стоят.