В ту минуту, когда они появились на пороге двери, люди стали выбегать из дворца через другие выходы, крича:
— Приговор вынесен, министры приговорены к смерти!
Я был там, среди этой исступленной толпы, и все еще помню, каким взрывом радости отозвались в толпе эти страшные слова: «Приговорены к смерти!»
То был торжествующий вопль, звучавший во всем Париже и усиливавшийся с каждой минутой, подобно тому как усиливаются, повторяемые эхом, раскаты грома в какой-нибудь швейцарской долине.
Между тем карета, в которой находились арестованные, достигла улицы Мадам, где стоял в ожидании отряд из двухсот кавалеристов под командованием полковника Фавье.
В ту же минуту легкая карета помчалась галопом, и мостовые зазвенели под копытами лошадей; затем весь этот отряд устремился, словно вихрь, к внешним бульварам и скрылся из виду.
Внезапно в толпе разнесся слух, что министры были приговорены не к смерти, а всего лишь к пожизненному тюремному заключению и что по приказу короля им поспособствовали бежать.
Настроение людей мгновенно изменилось: вместо торжествующих криков послышались яростные вопли, и толпа одним неистовым броском кинулась на штыки национальных гвардейцев, охранявших Люксембургский дворец.
Тем временем, достигнув Тронной заставы, г-н де Монталиве отправил оттуда королю короткую записку:
«Государь, мы преодолели уже полпути; еще несколько опасных минут, и мы будем в Венсене, вне всякой угрозы».
Ровно в этот момент начались схватки на улице Турнон, на улице Дофина и на площади Пантеона.
Беспорядок был настолько сильный, что пэров, услышавших эти звуки, охватил страх, и они попросту разбежались: кто-то через один выход, а кто-то через другой.
В десять часов г-н Паскье вернулся в зал заседаний, где уже никого не было и стояли пустые скамьи, и при свете полупогасшей люстры зачитал приговор, вынесенный судом.
Около десяти часов прозвучал пушечный выстрел.
Он известил короля о том, что арестованные вернулись в Венсен целые и невредимые.
Но мы, не знавшие причины этого пушечного выстрела, приняли его за какой-то сигнал; тотчас же послышался крик «К оружию!», и все, кто носил артиллерийский мундир, бросились к Лувру.
На бегу мы увидели Лафайета, тщетно увещевавшего толпу.
— Друзья мои! Друзья мои! — повторял он. — Я не узнаю здесь июльских бойцов!
— Понятное дело, — ответил кто-то из толпы, — вас ведь не было с ними!
Эти слова должны были показаться бедному главнокомандующему жестокими. То была уже вторая революция, в ходе которой Лафайет видел, как рушится его популярность.
Мы окружили его; наши мундиры вызывали уважение, поскольку артиллеристы слыли республиканцами, и нам удалось вытащить его из толпы, а затем продолжить путь к Лувру.
Мы явились туда в тот момент, когда пришел приказ закрыть ворота, и еще успели пройти во двор, но позади нас ворота затворились.
Наших товарищей мы застали в сильнейшем волнении. Стоял вопрос о нанесении удара по Пале-Роялю. У нас было двадцать тысяч снарядов, и мы находились не более чем в трехстах шагах от этого дворца.
Народ пребывал в ярости, а национальная гвардия — в отчаянии; на пути в Лувр мы видели людей, бросавших свои ружья прямо на улице и ломавших свои сабли о каменные тумбы.
Так что выбрать более благоприятный момент для сокрушительного удара было невозможно, и вопрос о нем был, казалось, решен.
Однако внезапно к нам подходит какой-то артиллерист и сообщает, что из пушек вытащены осевые чеки.
Мы бросаемся к артиллерийскому парку и сдвигаем с места одну из пушек, но колесо у нее в самом деле отваливается, и пушка падает.
Сто голосов спрашивают одновременно: «Кто это сделал?»
Три или четыре голоса отвечают, что это сделано по приказу командира Барре.
Тотчас же все бросаются к нему. Он зовет на подмогу артиллеристов четвертой и первой батарей, пропитанных, как известно, орлеанистским духом; Бастид подает знак, и все артиллеристы третьей батареи оголяют сабли. Бастид и Барре готовы вступить в личную схватку. Наконец Барре уступает и говорит, что прикажет вставить чеки обратно.
И в самом деле, спустя четверть часа чеки стоят на своем месте.
После этого все с шумом возвращаются в кордегардию.
Там все толпятся вокруг стола, за которым старший сержант второй батареи составляет прокламацию; наконец прокламация составлена, какой-то артиллерист залезает на стол и начинает читать ее, как вдруг другой артиллерист, Грий де Бёзелен, выхватывает ее из его рук и разрывает.
За этим следует шумная сцена, в ходе которой стороны обмениваются вызовами и договариваются о месте поединка.
Он назначен на следующий день.
Но время для удара по Пале-Роялю упущено, и артиллерия, оказавшаяся под подозрением, видит, как на набережной, на площади Сен-Жермен-л’Осеруа, на улице Кок и на площади Карусели скапливаются три или четыре тысячи вооруженных людей, как национальных гвардейцев, так и солдат регулярной армии, которые берут Лувр в кольцо.
Артиллеристы распределяют патроны и ждут нападения.
Весь следующий день они остаются в положении пленников.
Утром 23 декабря все было почти закончено; смертный час для Июльской монархии еще не настал, и без особой борьбы, усилиями национальной гвардии, которую ее главнокомандующий возвратил на путь дисциплины, людские сборища были рассеяны.
Вечером 23 декабря г-н Дюпен потребовал, чтобы Палата депутатов проголосовала за вынесение благодарности национальной гвардии Парижа.
На другой день звание главнокомандующего национальной гвардией королевства было упразднено Палатой депутатов.
Одновременно Лафайет был отстранен от должности супрефекта.
Правда, министерство потребовало, чтобы королю было предоставлено право сохранить за Лафайетом звание почетного командующего.
Самым странным здесь было то, что, вознамерившись сместить Лафайета, Палата депутатов выбрала для этого момент, когда генерал пекся о спокойствии, которое ему только что удалось восстановить.
Накануне король написал ему следующее письмо:
«Именно к Вам, дорогой генерал, я обращаюсь с просьбой передать нашей храброй и неутомимой национальной гвардии изъявление моего восхищения рвением и энергией, с какими она отстояла общественный порядок и предотвратила все смуты; однако прежде всего, дорогой генерал, я должен поблагодарить Вас, кто в этот час испытания снова подал пример мужества, патриотизма и уважения к законам, как Вы это уже столько раз делали в течение Вашего долгого и благородного жизненного пути.
Скажите ей от моего имени, как радостно мне видеть возрождение такого прекрасного общественного института, как национальная гвардия, которая была почти полностью отнята у нас, и воспрянула, блистая силой и патриотизмом, еще более прекрасная и многочисленная, чем когда-либо прежде, как только славные июльские дни разорвали путы, которыми тщетно надеялись ее уничтожить, Именно этот общественный институт должен обеспечить нам победу священного дела свободы, как заставляя уважать извне нашу национальную независимость, так и предохраняя действие законов от всяких посягательств внутри страны. Не будем забывать, что нет свободы без закона и что нет закона там, где какой-нибудь силе удается парализовать его действие и встать над ним.
Таковы, дорогой генерал, мои чувства, которые я прошу Вас засвидетельствовать от моего имени национальной гвардии. Я рассчитываю на продолжение ее и Ваших усилий, нацеленных на то, чтобы ничто не нарушало общественный порядок, в котором так сильно нуждаются Париж и вся Франция и который так необходимо поддерживать.
Одновременно примите, дорогой генерал, уверение в искренней дружбе, которую, как Вы знаете, я питаю к Вам,
ЛУИ ФИЛИПП.
Среда 22 декабря 1830 года».
