— Флавия жаль, — продолжал Сегестус задумчиво, — но я не знаю, как ему помешать заниматься тем, чем он хочет. К Моларису я бы с этим идти не советовал. Маркус, говоришь, там был… Ты же, наверное, понимаешь, что Молариса скорее заинтересует, почему там была ты. Это же скандал: его офицер выслеживает одного из самых уважаемых людей города. Ларций уже должен знать, что ты за ним следишь — твой информатор наверняка ему повинился о своих пьяных откровениях.

— Нет, вряд ли. Он так струхнул, что бежал из Медиолана.

— Надо было не пугать, а сразу тащить к Моларису.

— Да он не меня боялся. Ты бы слышал, что он нес о своем хозяине. Говорил, что Ларций велел рассечь женщине ребра и своими руками пытался вытащить ее сердце. Зажав в горсти, понимаешь? Кричал, что хочет омыться ее светом.

Сегестус поморщился:

— Хочешь сказать, Ларций — сумасшедший? Вот знаешь — не похож. Не в обиду: я бы скорее тебя заподозрил в безумии, чем его. Ну, и что мы в итоге имеем? Вместо улик показания мутной личности во хмелю. Не показания — треп. Хотя и страшноватый. Плюс ты видела кого-то похожего на Маркуса. Я тебе верю, но Моларис решит, что дело в твоей неприязни к Ларцию. И убедить его я не смогу. Уж извини.

— Если вы с Моларисом увидите, как Ларций выскребает сердце из меня, вы сочтете это достаточным доказательством? — спросила Уирка. — Сама я его не смогу убедить. И Флавия не смогу: я для него подстилка. Вытряхнуть бы его из уюта, куда он зарылся с головой! Да, не смейся. Я хочу похитить Флавия. Дошла… — Она огляделась так растерянно, как будто внезапно ослепла. — Мне очень надо, чтобы поверили… Сегестус, а если рассказать Моларису, как мы с Флавием связались? Придется предать Флавия, но я не вижу другого выхода…

Сегестус зарычал, прервав сбивчивый монолог:

— Ты предаешь его сейчас? Вот сейчас? Можешь не продолжать. Я понял, наконец. Я поговорю с Моларисом.

— Н-нет. — Губы Уирки стремительно побелели. Каждое следующее слово она произносила трудно, словно складывала один к одному тяжелые блоки. — Н-нет, погоди. Ты был прав: эта мерзость должна выйти наружу, я должна ее из себя выговорить. К тому же и Кьяртан имеет право знать о нас с Флавием все.

Она уставилась на приятеля пустым взглядом. Кьяртан подумал о первых днях их знакомства: Уирку, такую нахальную и независимую, сразу хотелось спрятать за спину, защитить, уберечь. Но как ее защитишь?

— Он поимел меня, Кьяртан. А я после этого сама под него легла. И готова лечь снова. Я его вся, руку на плече приму как самое большое счастье. Каждая мысль о нем — плевок в себя. Вот с чем ты возился, понимаешь? Накажут его — не смогу жить. Но, поганя себя, он поганит и меня. Стать таким, чтобы мне не пришлось его стыдиться, он не сможет. Или… Сегестус, подскажи, можно ли уговорить Флавия поберечь достоинство?

Сегестус покачал головой.

— Я думаю, надеяться не стоит. Достоинства у него нет и уже не будет — он вполне зрелый и сформированный мерзавец. Нет, он может разок проявить благородство из любви к себе. Чтобы залезть на пьедестал и гордиться. Большего от него вряд ли стоит ждать. Впрочем, я теперь не знаю, что и думать. Я его, получается, недооценивал. Он…

— Смелый экспериментатор, — быстро перебила его Уирка. — Гордость медицины. До него на такое никто не решался. Ларцию есть о чем с ним поговорить… Что ж, я тоже думаю, что Флавия не отговорить от такого выгодного сотрудничества. Придется брать силой.

— Брать, — повторил Кьяртан. — Хочешь сдаться?

Уирка обернулась к нему:

— Я доходила туда, где нет ни одной живой души. Делать там нечего — вернулась. А недавно поняла, что Флавий тоже вынужден изменять себе — со мной. В жизни не делала открытия… з-забавнее.

— И что ты предлагаешь? Похищение?

— Ага. Похищение. И строгий контроль.

— Методы у тебя, однако… — сказал Кьяртан.

— Все последнее время я училась у либертина.

— А я думал — у Молариса.

— Перестань. Чему может выучить Моларис? — широкие плечи небрежно качнулись, выцветшие до белизны глаза сверкнули презрением. — А вот из Флавия учитель прекра-а-асный. Нет, мы определенно созданы друг для друга. Не кривись. Я знаю, как ты относишься… к нам. Понимаешь, он меня выхлебал. До дна. А на дне осталась любовь.

— Я не понимаю, — сказал Кьяртан беспомощно. — Я думал, ты любишь империю, дядю, нас… Нас всех.

— Империя… Куда она денется? А мне бы разобраться с нексумом. Флавий оброс дрянью по уши. Я с него дрянь-то соскребу…

— Хорошо, — заключил Сегестус. — С Моларисом я поговорю. Имей в виду — последствия для вас обоих могут быть самые неприятные. Но я с удовольствием понаблюдаю, как вы станете похищать Флавия. Есть в этом что-то безумное. Вот, знаешь, от души: не советую. Но ты попробуй.

***

Однако с Уиркой время пока терпит, а вот с Ренатой нужно говорить сейчас. Как-то она примет новость? Кьяртан не видел Ренату дольше года. Она не заглядывала в казармы, и он принял отставку со смирением. Думать о ней было неприятно, как о любом проигрыше — да еще какому-то Флавию! И он не думал. Разве что иногда. Как там она? Как выглядит, что делает? Сейчас же, когда появился повод увидеться, оробел. Что делать? Как подступиться-то к ней с такой новостью?

Дурно с ней вышло. Лучше бы Флавий обманул и бросил сразу. Лучше бы издевался, мучил. Тогда ее чувства к нему остались бы хирургически чистыми. А теперь в ее душе останется яд. Будет разъедать ее, вон, как Уирку… Нет, этого допустить нельзя.

Кьяртан написал записку с просьбой о встрече и отправил к Ренате одного из слуг «Солнца Медиолана». Слуга скоро вернулся с ответом: Рената согласилась встретиться на площади перед своим домом.

Кьятран думал, что узнает ее сразу, но потерялся: людей здесь было слишком много, в том числе и одиноких красивых девушек. Он присматривался к каждой и скоро стал самому себе напоминать городского сумасшедшего. Когда красиво одетая молодая женщина положила руку ему на локоть, он дернулся и посмотрел недобро: зачем его отвлекают от поисков? И только когда тонкие ровные брови удивленно приподнялись, а прекрасные темные глаза распахнулись во всю ширь, он понял — она! Он не мог даже представить ее в этом сложном дорогом наряде — зеленые и густо-вишневые бархатные ткани, золотые шнуры, цветные камушки. Из-под покрывала черной блестящей волной выбивались ее чудесные волосы — чистые, пышные. Нежная кожа лица и шеи сияла, и сияла улыбка, приветливая и чуть-чуть печальная.

— Не узнал? Не узна-ал… А ты все такой же!

Он схватил ее за руку, прижал к своим губам — и смутился своего порыва.

— Я подумала, что у меня неудобно, — сказала она, глядя на него сверху вниз лучистым, строгим взглядом.

— Я ненадолго…

— Почему же? Очень рада тебя видеть. Я как раз собиралась гулять. Пойдем вместе?

Она обогнули дом и оказались на узкой чистенькой улочке. Дома здесь были трехэтажные, облицованные цветным мрамором, мостовая каменная. И ни одного прохожего. Они шли бок о бок. Рената молчала, только теребила в тонких ухоженных руках край покрывала. Движения некрасивые, нервные, повторяющиеся. Ей, значит, тоже с ним неспокойно? Кьяртан всё никак не мог собраться с мыслями. Он боялся говорить о Флавии. Боялся причинить ей боль.

— Как же давно я тебя не видел, — начал он. — Я подумал, отчего бы нам… — он вдруг показался самому себе нестерпимо фальшивым. — Я видел Флавия.

Рената живо обернувшись к нему:

— Ты с ним виделся? Это нехорошо. Неужели ты не понимаешь, как его может ранить напоминание о прошлом?

Кьяртан так растерялся, что стал оправдываться:

— Да я к нему не… вообще! Он меня вызвал для того, чтобы поговорить о тебе. И об Уирке.

Она прервала его так решительно, что захватило дух. Взяла за руки, заглянула в глаза. Они стояли посреди улицы близко-близко, их одежды касались друг друга, и у Кьяртана закружилась голова, а мысли заволокло сладким туманом.

Рената тряхнула головой, как будто пыталась убрать с лица неудачную улыбку. Заговорила медленно, напряженно: