— А Василия Исецкого?

— Комендант его вроде не отправляет…

— Что так? Чаю, наиглавнейший он смутьян!

— Откуль мне знать, дело комендантово…

О встрече этой, как пришел, сразу Аника Верещагину рассказал.

— Значит, зашевелился господин комендант, — усмехнулся Верещагин, — запоздал малость. Когда сбирается Гребенщиков выезжать с колодниками?

— К полудню, сказывал…

— Вот и ладно… Нам тоже спать не годится. Отправим с ним записочку, только поначалу надо одно дельце сделать, Байгачева взять…

И Верещагин рассказал, что вчера пришел в канцелярию земских дел пеший казак Софрон Бурнашов и говорил, что слышал он на базаре от Петра Байгачева, Василия Исецкого и Дмитрия Вихарева, будто тех, кто пойдет крест целовать, будут заставлять есть в посты мясо и крест отнимать будут.

Потому и разъярился Верещагин, что хотел взять одного из трех главных возмутителей, и тот ушел.

— Так говоришь, без Исецкого Гребенщиков колодников повезет? — спросил Верещагин.

— Говорил, без него… Чаю, в том умысел коменданта, не зря к нему еще до публикования указа полковник Немчинов хаживал, и он им отсрочку давал и говорил, тесноты чинить не будет…

— Откуда тебе сие известно?

— Верный человек сообщил…

— Не кричи о том!.. Не время покуда… Исецкого нам надо было брать, мы же проворонили! Отнесешь Гребенщикову отписку, пусть подаст в губернскую канцелярию. Чтоб комендант только не ведал, денег пообещай…

— Сделаю, Ларивон Степаныч, сделаю…

Ларион Верещагин сел за доношение, в котором писал об устном доносе Софрона Бурнашова, и в конце доношения, будто между прочим, обронил: «а Василий Исецкий по неведомо какому делу держится в Тарской канцелярии».

День пятый июня 1722 года начался для Тобольска — столицы Сибирской губернии — как обычно. Поднялось над лесом солнце, и заблестели золотые маковки на башенках звездно-синих куполов Софийско-Успенского собора, гордо возвышающегося над белокаменным кремлем, единственным таковым на всю матушку Сибирь. Спустится человек вниз по Прямскому взвозу с нагорной части города, глянет вверх, и душа замрет в радости — так красивы стены кремля, будто корона белокаменная, по краю высокого обрыва возвышаются; отойдет чуть дальше, к базару, и покажется: плывет кремль в облаках, будто птица сказочная. Перекрестится в умилении христианская душа и помянет добрым словом мастера Семена Ульяновича Ремезова и пожертвует денежку на поддержание сего благолепия во славу имени русского.

Еще не ударил благовест пятисотпудовый колокол — опять-таки единственный на всю Сибирь, — а уж на Гостином дворе зашевелились торговые люди: купцу ли покупателей просыпать!

Как обычно начинался пятый июньский день, но уже к полудню наблюдательный взгляд заметил бы непонятное оживление среди военных. Замелькали красные мундиры вестовых Московского полка, придерживая шпаги, забегали штаб-офицеры то в губернскую канцелярию, то в надворный суд, то к Рентерее. Потянулись к пристани подводы со служилыми татарами… В Тобольск пришла весть о Тарском бунте.

Федор Зубов к дому Тобольского надворного суда добрался до восхода солнца, когда подле канцелярии никого, кроме сторожа, не было.

Прошел без малого час, как пробили к заутрене, когда денщик, выйдя на крыльцо, крикнул:

— Кто тут из Тары по важному делу к князю?

Федор обрадованно вскочил и последовал за денщиком.

— Ну что у тебя? — брезгливым голосом спросил его князь Козловский, недовольный тем, что его вызвали на службу много раньше обыкновения.

— Отписка от земского судьи Лариона Верещагина, ваша светлость, — поклонился Зубов и подал письмо.

Когда Козловский дочитал доношение Верещагина до половины, он с удивлением воззрился на Зубова.

— Сие ведь бунт? Много ли людишек отперлось?

— Доподлинно не ведаю, ваша светлость, чаю, несколько сотен, служилые казаки и из посадских немалое число…

— Приехал один?

— Вдвоем на подводе с казачьим сыном Сушетановым.

— Так, так… — забарабанил князь по столу холеными пальцами и крикнул денщику:

— Подать лошадей!..

Через час Федор Зубов был допрашиван перед самим губернатором Сибири стольным князем Алексеем Михаиловичем Черкасским. Кроме губернатора и надворного судьи князя Козловского при этом были вице-губернатор Петрово-Соловово и полковники Московского и Санкт-Петербургского полков Сухарев и Батасов.

— Ну, так что у вас, милейший, там стряслось, бунт? — обратился к Зубову губернатор, поглаживая на животе серебряную витую пуговицу парчового камзола. От страха пред множеством вельможных особ у Федора Зубова отнялся язык.

— Сказывай, сказывай его сиятельству, как зовут, откуда, что ведаешь о бунте! — прикрикнул вице-губернатор Петрово-Соловово, уставившись на Зубова.

Окрик подействовал, и Зубов пробормотал:

— Федор Терентьев сын Зубов, грамоте не обучен… Из Тары приехал от земского судьи Лариона Верещагина с отпиской…

— Так кто же к присяге не пошел и почему? — опять спросил губернатор.

— Не пошли полковник Немчинов Иван Гаврилов сын и с ним соцкие и пятидесятники, конные казаки, и другие жители, — затараторил Зубов, — а говорят для того, что-де в той присяге, за кого целовать и кому присягать, того-де имянно не означено… А его-де императорскому величеству и сыну его, и внуку целовать и присягать готовы и для того они с Тары хотят послать челобитчика.

— Я ведаю токмо, что дворяне Чередовы с ним заодно были… — сказал Зубов. — Больше никого не ведаю.

Судья велел только отписку передать… Знаю, что несколько сотен отперлось…

— Уведите его, — приказал губернатор.

Когда Зубов вышел, князь Черкасский встал из кресла и сказал: — Господа, по сему делу наисрочнейше надобно отправить команду в Тару для наведения порядка. Государь должен каждодневно зреть нашу ему преданность, дабы не постигла меня участь моего предшественника — князя Гагарина. — Князь ухмыльнулся. — А посему приказываю немедля найти тарских жителей, кои ныне в Тобольске обретаются на базаре или на постое и доставить ко мне для допросу. Зубова держать за караулом до ясности сего дела. С командой в Тару пойдет… — Тут князь Черкасский приостановился, посмотрел на полковника Сухарева, затем на полковника Батасова и закончил: — Пойдет полковник Батасов. Прошу полковника Батасова и вас, Александр Кузьмич, — обратился он к вице-губернатору, — через два часа доложить мне, какое число солдат возможно послать немедля в Тару и каким путем… Все, господа.

К назначенному сроку в губернскую канцелярию были доставлены четверо тарских жителей. Первым допросили неверстаного сына боярского Михаила Афанасьева, сына Чередова. Он показал, что прибыл из Тары в первых числах апреля, что у присяги был в соборной церкви в Тобольске, а в Таре все ли у присяги были, он не ведает, оттуда никого не видал и за родственников своих не ответчик. Далее призвали к ответу казачьего сына Дмитрия Красноярова. Он в допросе сказал, что приехал для свидания с братом своим, гобоистом Санкт-Петербургского полка Михаилом Краснояровым, у присяги был, а на базаре слышал, что не пошли к присяге полковник Немчинов и казаки.

Иван Сушетанов показал, что прибыл на одной подводе с Федором Зубовым но торговому делу, присягать готов, и больше от него ничего не добились.

Четвертым был казачий сын Алексей Маладовский. Уверенно сказал, что приехал помолиться Абалацкой чудотворной иконе в лодке, а то, что без отпуска от правителя Тары, так «для того, что был на рыбном промысле и с рыбного промыслу зговорясь с товарыщи поехали. А на Таре о наследстве по присланному его императорского величества указу у присяги не был для того-де, что не успел», что, мол, «присягу учинить он готов, в единоумышлении ни с кем не был, а и того у присяги были или не были того-де он не знает, для того, что он был на промысле рыбном». Хоть и отвечал он это с невинным видом, но то и дело отводил глаза под пристальным взглядом вицегубернатора Петрово-Соловово.