— Степка, бей шибче! — недовольно приказал Ергольский. — И кнут перемени, вишь, он весь мокрый от крови, не так сечет! Иначе вора не унять!..

Степан взял другой кнут и снова принялся за работу.

Чебучаков примолк. А Бунаков приговаривал между ударами:

— Не сказывай государев дел! Не сказывай!..

Наконец Чебучаков прохрипел:

— Илья Микитич, пощади во имя государя… царя и великого князя Алексея Михайловича, его государьского венца и здоровья!..

Бунаков молчал. К нему подошли иеромонах Киприан, сын боярский Юрий Тупальский и подьячий Михаил Сартаков.

— Илья Микитич, будет с него!.. — сказал Киприан.

— Уж с полтораста ударов дано, эдак и до смертоубийства недалеко! — поддержал Тупальский.

— Прости его, Илья Микитич! Он уже более других получил… — добавил Сартаков.

— Заступнички! Вы за него просите, а сам он у мира прощения не просит!.. — зло проговорил Ергольский.

Когда число ударов подвалило к двумстам, Чебучаков взмолился, обращаясь к Ергольскому:

— Государь Мокеевич, пощади!..

И к Едловскому:

— Юрий Иванович, пощади, христа ради!..

— Ишь, с «вичем» величать стал! — усмехнулся самодовольно Петлин.

Чебучакова сняли с козла и отнесли к тюремному тыну.

Следом растянули на козле Макара Колмогорца. Он кричал, что послал две изветные челобитные государю на Гришку Подреза и потому бить его нельзя.

Однако его никто не слушал. А Ергольский приговаривал:

— Не научай сказывать государевых дел! Не посылай к Москве изветных челобитных!..

Дано ему было сто пятьдесят ударов.

За ним подвели к козлу Родиона Качалова. Но тот достал из-за пазухи бумагу и прокричал:

Бунаков засомневался, принимать или нет челобитную. Велел прочитать ее вслух перед кругом.

— Нечего его вракам верить! — раздались крики из толпы.

— От арестантов изветов не принимать!

Бунаков разорвал челобитную Качалова, бросил ему в лицо, но приказал наказать полегче: вместо кнута бить батогами.

Батогами же наказали Былина и Копыловых.

Через четыре дня после наказания изветчиков в съезжую избу пришли озабоченные Василий Ергольский, Остафий Ляпа и Иван Петров.

— Плохие вести, Илья Микитович! — сказал Ергольский. — Писали мы в Кузнецк служилым и пашенным, чтобы они на Томский город ссылались и посылали бы челобитные к государю на изгоню от воеводы Афанасия Сытина да на его советников Поспелку Аврова, на Аниску Васильева да Ромашку Грожевского, писали им, что есть в Томском городе государева грамота блаженной памяти царя государя Михаила Федоровича, коли будет какая изгоня от воеводы, бить челом государю всем городом. Письма наши в Кузнецк привез Богдан Батоног. Но кузнецкие люди челобитные посылать не стали, советников воеводы поначалу хотели побить, но отговорил их воевода, уболтал…

— Откуда о том стало известно? — спросил Бунаков.

— Вечор пришли из Кузнецка на плотницкие работы пятидесятник Федька Мосальский да казак Петька Нарбутов, они поведали… Да Петька наедине мне шепнул, хоть и посланы они в помощь строить острог, но велел им Сытин в Томском городе проведать от Ильи Бунакова и казаков, какое делается дурно!

— За Мосальским и Нарбутовым установить догляд, пусть плотничают и до срока в Кузнецк не пускать!.. Хорошо, конечно, было бы из всех сибирских городов челобитчиков послать государю, но то не в нашей воле… Будем ждать государев указ по нашему делу!

В избу вбежал запыхавшийся Григорий Подрез и протянул Бунакову листок бумаги.

— Илья Микитович, прими от меня челобитье по важному делу!..

— Говори, что за дело?

— Эка важность! Ты их обыграл, похолопил, вот и убежали!.. — усмехнулся Бунаков.

— Говорю же, по важному городскому делу! Они с Оськиным письмом ушли в Красноярский острог, дабы известить воеводу Дурново!.. — начинал злиться Подрез.

— Как узнал? — посерьезнел Бунаков.

— Пашенный мужик Сёмка Волк известил… Сын его пил в кабаке с гулящим человеком Андрюшкой Розманихиным и Тренкой, и они проболтались, что Щербатый их уговорил бежать из города с письмом в Красноярский острог. Денег обещал, чтоб Момадыш и Тренка смогли со мной за долги рассчитаться. Тренка ночью прокрался на воеводский двор. И дал-де Оська в чулане Тренке письмо, запечатанное его печатью, и подорожную и велел-де то письмо держать в пазухе, ежели поймают, кинуть в воду или съесть! Вот они втроем: Розманихин, Момадыш и Тренка — ушли вчера из города…

— Иван, — обратился Бунаков к сыну боярскому Петрову, — бери пять казаков и немедля езжай в погоню, письмо то отбери! Коли не будут даваться, бери с боем! Иди сбирайся, а Захар, — кивнул он в сторону подьячего Давыдова, — напишет за моей рукою наказную память, что посланы вы задержать воровских людей!..

Погоня вернулась уже через день с задержанными беглецами.

— Быстро же вы их поймали! Будет вам по винной чарке! — встретил их у съезжей избы довольный Бунаков.

— Не мы поймали! В татарской деревне ясашный князец Тутубайко со своими людьми их схватил!..

— Письмо нашли?

— Нету письма… Сказывают, что никакого письма Осип им не давал…

— Может, в воду сбросили?

— Не было рядом воды.

— Всех на виску! Кнут правду сыщет!

Пытали посланцев Щербатого в 21-й день июля. За пыткой смотрели Илья Бунаков, подьячие съезжей избы Захар Давыдов и Федор Ребров, Василий Ергольский, Остафий Ляпа, Семен Бурундук…

Пока били кнутом на козле, долго запирались, что письма не было. Но когда Тренку подняли на дыбу, после пятой встряски он сознался, что письмо от князя получил, держал письмо в пазухе…

— Съел… — выдохнул Тренка и снова уронил голову на грудь.

— Вот падла узкоглазая, и не подавился!.. — усмехнулся Подрез и покачал головой.

От самого Нарыма до устья Томи дул ровный сильный глубник, и дощаник шел под парусом. Но едва вошли в устье Томи, ветер стих, а на шести веслах против течения скоро не пойдешь. Дьяк Михаил Ключарев изнывал от жары. Человек его, Андрюшка Викулин, то и дело опускал за борт на веревке бадейку, поднимал на палубу с водой, и Ключарев окунал полностью голову в бадейку, отфыркивался, по-собачьи мотая головой, отжимал рыжую окладистую бороду и затем укрывался под берестяной кровлей чердака, развалясь на своей постели.

Кроме зноя, раздражали и не давали покоя думы о предстоящей службе в Томском городе. По государеву указу велено было ему сменить дьяка Бориса Патрикеева, на которого пожаловался в челобитной Щербатый, что ведет он дела неисправно… Потому глава Сибирского приказа князь Алексей Никитич Трубецкой наставлял Михаила Ключарева, чтоб он подал дьяку и обоим воеводам грамоту, принял все дела у дьяка, счел по книгам приход и расход денег, хлеба и мягкой рухляди, велел расписаться обоим и прислать счетный список в Сибирский приказ и далее, чтоб делал бы дела с обоими воеводами вместе.

В Тобольске от воеводы князя Салтыкова Ивана Ивановича он узнал о смерти Патрикеева, о томской смуте, о том, что городом правит один Бунаков, а в Москву пошли челобитчики… На вопрос, как ему быть, Салтыков сказал, мол, на месте разберешь, главное, чтоб службы не стали в убыток государю… А ежели недоимки оставил покойный дьяк Патрикеев, на кого их списывать? Тем паче в Нарыме воевода Нарбеков сказал, что Бунаков отпустил на Русь жену Патрикеева, Алёну Ивановну, с братом ее князем Михаилом Вяземским, что увозили они добра на двух сполна груженных дощаниках…

Нарбеков же показал ему письмо от Щербатого, где тот просил воеводу уговорить «с большим прошением» дьяка Ключарева не садиться на съезжий двор у Девятки Халдея и не служить с воровским воеводой Бунаковым… Хотя мог бы о том князь Щербатый не писать, ибо он, Ключарев, будет дела вести по государеву указу…

В полдень Ключарев велел пристать к берегу. Холопы развели костер, принялись варить уху. Один из гребцов, взятых в Нарыме, сказал, что до томского города осталось вёрст шесть.