На приветствие Переплетчикова никто не ответил, и только Неворотов едва кивнул головой. К нему и обратился Аника:

— Иван Васильевич, люди сказывают, сержант Островский указ привез?

— Привез, а те че?

— Интересно, про что?

— Опубликуют, узнаешь!

— Передал разе сержант указ?

— Передал, передал, — пробормотал недовольно Андреянов. — Тебе, видать, делать нечего. Надо сказать Верещагину, чтоб он тя хоть за дровами посылал…

— Ларивон Степаныч, чаю, без вас определит, куды меня послать, — ухмыльнулся Аника и повернулся было уходить, но тут взгляд его остановился на бумаге, лежавшей перед Колпиным. Аника сразу узнал указ, с которого Колпин, высунув кончик языка, снимал копию по велению Андреянова для Жаденова и Терехова.

Два часа назад тарский комендант Иван Софонович Глебовский получил указ от сержанта Островского, передал его подьячему Андреянову и велел занести в учетную книгу о подаче. Никто из сидящих в избе не заметил, как насторожился Аника, никто не знал, что он видел указ у Лоскутова. Аника же сразу смекнул что к чему. Дождался, когда Жаденов и Терехов взяли копию, вышел следом за ними. Он бы мог не хорониться и не приотставать от них, ибо Жаденов и Терехов так торопились, что ни разу не оглянулись.

Аника несколько раз прошел мимо двора Немчинова, напрягая слух, но из раскрытых окон слышался только невнятный говор.

Дома его ждала неприятность: сбежал Степка. Варька, сидевшая с окровавленной тряпицей на голове, рассказала, как было дело. С утра, только Аника ушел, Степка стал приставать к ней, чтобы она уходила из дома, и грозил ножом. Но она сказала, что, мол, но велению ее и его родителей в браке они, что не медведь их вокруг налоя водил и потому должны они жить совместно, как муж и жена. На что Степка обозвал ее кривоглазой коровой и так хватил рогачом, что пробил голову и убежал.

— Жрать захочет, прибежит! — сказал Аника. — А не прибежит — приведем!

Он был уверен, что Степка далеко не уйдет, разве что в промышленную избушку, ставленную еще отцом Аники.

«Да был ли голос… Не морок ли мной правит?.. Не дается Лик, хоть плачь… Ужель отец Сергий правду говорил…» — думал с тоской Василий Казачихин, глядя на лежавшую перед ним на столе незаконченную икону, над которой бился не один месяц. На самое Рождество явился иконнику Василию Казачихину сон. Будто идет он от водяных ворот Тары вниз к реке, назад оглянется — город родной: стены да островерхие главы церквей возвышаются, а впереди ясный, золотой свет горит, манит к себе. Подходит Василий и видит, что свет сей будто из окна разливается. «Откуда окно тут? В кустах», — подумал Василий и хочет в то окно заглянуть. Но лишь приблизится к нему — в глазах тьма, отойдет чуть — свет золотой… И голос женский слышит: «Тебе, Василий, вручаю, тебе…» Душа Василия смутилась, затрепетала, проснулся он. Сердце от радости сжимается, а до конца уяснить, что же сие было, не в силах…

Жил он в ту пору в ските отца Сергия, куда пришел укрепиться духом после того, как протопоп Алексей велел сломать все иконы, им писаные. Кричал на него, что-де он не так их написал. Как же их еще писать, как не по переводу с древних образцов? Отец Сергий протопопа изругал, сказал, что у него, Василия, иконы были правильно написаны, что-де новые иконы писаны неправильно, что у образа Спасителя и Иоанна Предтечи руки благословляющей не пишут, у Пресвятой Богородицы младенца не пишут, а сложение перстов не большой с двумя последними сложенными пишут, что-де еще страдалец протопоп Аввакум сказывал, что пишут ныне Спасов образ, будто немчина брюхатого и толстого, лишь сабли, мол, при бедре не писано…

Выслушав сон Василия, отец Сергий просиял лицом и сказал:

— Великая благодать сошла на тебя… Ужели не понял, что велено тебе писать икону явленную. Не окно ты в кустах зрел, но образ небесный, коий закрепить тебе надлежит на доске, то бишь на иконе. А икона — суть пелена, что зримый мир от незримого отделяет. Посему тьма у тя а глазах была, когда ты в окно то заглядывал… Уразумел?

— Отец, каков же мне лик писать? — спросил Василий.

— Пиши Богоматерь с младенцем… А уж как, по своему духовному промыслу гляди. — И ознаменовав склоненную голову Василия, отец Сергий благословил его к написанию иконы: —…Сам, Владыко, Боже всяческих, просвети и вразуми душу, сердце и ум раба твоего Василия и руки его направи, во еже безгрешно и изрядно изображати жительство Твое, Пречистыя Матери Твоея, святаго, славнаго апостола и еуангелиста Луки и всех святых. Аминь.

На Пасху Василий закончил раскрышку доличного письма иконы, написал младенца Христа, и тут из-за младенца вышла у них с отцом Сергием ссора.

Незадолго, недели с три тому, Иван Падуша привозил в скит крестить своего сына. Когда окунали его в купель, младенец в отличие от других не заорал, а засмеялся, забил ручками-ножками и так врезался Василию в память, что он его и написал на иконе, как живой вышел! Но отец Сергий, увидев написанного младенца, нахмурился и сердито сказал:

— Неправильно младенца изобразил, не по старому образцу…

— Батюшка, прости недомыслие, пошто надобно младенца изображати ликом старческим? Не так надобно, по моему разумению…

— Коли свой ум короток, чужого разума слушай! — яростно оборвал его Сергий. — То кобель Никон умыслил, будто живым писати… Коли не будет в лике Христовом строгости и умерщвления плоти, то и святости не будет! Кому молиться, парсуне мирской? Коли младенца не перепишешь, прокляну доску твою!

Василий, опустив голову, молча выслушал выговор святого отца. Но стереть написанного младенца рука не подымалась. В ум его не укладывалось, почто невинный живой лик был непотребен взгляду людскому. Сам же старец говорил, что писать по своему духовному промыслу, а коли душа другого письма не приемлет, как быть?

Промучившись всю ночь, рано утром ушел Василий с иконой к себе домой. И бьется над ней с тех пор каждый день.

Никто не считал, сколько часов провел он перед неоконченным образом, безотрывно глядя в просанкиренное лицо, силясь ухватить лик и раскрыть его. Но густела, пересыхала приготовленная рефть, и опять Василий оставался ни с чем, ибо просанкиренное лицо есть лишь ничто сего лица, лишь невнятное пятно на трехслойном высохшем левкасе.

Много раз обращался он мысленно к Абалацкой чудотворной иконе. Видел ее так, будто перед ней стоял. Божья Матерь изображена с распростертыми воздетыми к небесам дланями и с Предвечным, еще не родившимся, а только воплотившимся и находящимся в утробе Богоматери. Искусен был мастер, протодьякон Матвей Мартынов, что по заказу расслабленного крестьянина Евфимия Коки написал сию икону. После написания ее Евфимий исцелился. Далее сотни чудес сотворила икона с 1636 года, и за то одели ее в пятнадцатифунтовые золотые ризы, убрали убрус жемчугом да бриллиантами… Нет славнее иконы в земле Сибирской.

Проще простого написать бы копию с нее, да и не маяться. Но непонятная сила велит Василию писать по-своему. И тайная дерзость, овладевшая им, снова и снова нудит его к поискам того единственного истинного образа, который только и может оставить надежду на чудо…

Однажды он дошел до оживки лика, показалось даже, что конец скоро его мучениям. Но едва положил белилами несколько отметин, когда лик стал внятен, тут же увидел, что лик сей младенцу чужд. И с горечью и досадой Василий закрыл его опять санкирем.

Но надежда жила в нем, и он снова и снова каждое утро, отделив желток куриного яйца, творил краску: мешал зеленую киноварь, добавлял охры, белил, чуть квасу и растирал все это пальцем в большой деревянной ложке…

Вот и сегодня, встав с лавки в своем закуте в черной половине избы отца своего, Ивана Казачихина, он промыл и без того чистые кисти из беличьей шерсти, вставленной в гусиные перья, и хотел развести краски, но плетенная из сосновых кореньев чашка, где обычно лежали яйца, была пуста. Вечор отец обозвал его бездельником, запретил переводить впустую яйца. Хотя Василий и помог братьям сеять хлеб.