— Бурнашева пытали воеводы Михайло Волынский, Богдан Коковинский и дьяк Михайло Ключарев, железом жгли, и Василий на своем стоял, что статейный список подлинный, а стало быть, князь Осип изменник!..

— Ладно, разберем! — прервал Бунакова Трубецкой и спросил: — Скажи-ка, отчего ты без государева указу князя Осипа держал во дворе за караулом, а сына боярского Петра Сабанского с товарищи в тюрьме?

— Князь Осип и до прибытия воеводы Волынского свободно и в церквы хаживал, и по деревням езживал!.. Шлюсь в том на весь город… А Петра Сабанского с товарыщи держал в тюрьме дабы им убойства не было от служилых людей, ибо они были советниками и ущниками князя и разорение многое томским людям чинили!..

— Это по каким деревням я езживал? Хватит враки вракать! Всем сибирским воеводам, служилым и жилецким людям ведомо, что по твоему приказу даже все мои отписки и письма на заставах хватались и ты их в воровских кругах читал! Заставы те нарочно устроил, чтобы письма мои имать!

— Заставы были устроены, чтобы ловить разных беглецов и гулящих людей!..

— Алексей Никитович, дабы отправить свои отписки, я оные заделал в доску вместе с серьгами, ожерельями и каменьями жены, так его люди ту доску привезли к Илейке, и он ту доску разграбил!.. О том сведом Ивашка Лаврентьев, который ныне в Москве, и шлюся на Ивашкову кожу!

— Доска была, — сознался Бунаков, — все отписки из нее отправил государю, никаких каменьев там не было. А коли князь шлется на Ивашкову спину, в том — пусть будет воля государя! И никаких животов у князя я никогда не брал!

— Не брал! По твоему же приказу Зиновий Литосов с товарищи животы мои с двух дощаников разграбили, людей моих в воду покидали… А животы и запасы ты отдал ясачным людям, придабривал их!..

— Для чего мне придабривать ясачных людей, какого добра я ждал от них?

— И ясачных и русских ты поил и кормил, чтобы они были в твоей воле и для твоей корысти! А после как дощаники разграбили, велел решетки на градских воротах опустить и лестницы у сеней моего двора разобрать!.. Видать, чтобы мне было легче по деревням ездить, — съязвил Щербатый.

— Осип Иванович, какие непригожие слова говорил Илья о государевых грамотах? — спросил молчавший до этого дьяк Протопопов.

— Когда пришла государева грамота о том, чтобы нам с ним сидеть вместе с дьяком Ключаревым, Илейка грамоты не послушал и со своими советниками называл грамоты «воровскими»!..

— Было ли так? — впился взглядом в Бунакова Трубецкой.

Бунаков вскочил на ноги и, побагровев, закричал:

— Государевы грамоты воровскими не называл! Если будет называл грамоты воровскими, пусть государь велит мне язык вырезать!

— Может, скажешь, что советники твои Федька Пущин, Васька Мухосран, Остатка Ляпа не грабили домов Петра Сабанского, Васьки Былина, Юрья Тупальского, Родиона Качалова и не делились с тобой?

— Кто кого грабил, я не ведаю!.. Со мной никто грабленными животами не делился! И последние животишки у меня по государеву указу отобрали… Это ты, Осип, в Сибирь приехал на двух дощаниках, а увез добра на девяти дощаниках!..

— На тебя поданы челобитные от разных людей, коих ты напрасно бил на козле, а подьячего Мишка Сартаков от тех побоев умер, о том он, будучи при смерти указал в своей духовной… — сказал Протопопов.

— Сартакова бил за то, что он в съезжую избу приходил пьян и государевых дел не делал, за зелейным погребом глядел плохо, потому погреб тот водой затопило…

— За что бил подьячего Чебучакова, пятидесятника Климентьева, казаков Антошку Паламошного, Немира Попова?..

— Подьячего Василья Чебучакова за то, что он избил служилых людей на городском карауле и тюрьму хотел разломать по князь Осипову наущению… За то же бил батогами, а не на козле, Филона Климентьева, Паламошного… Немира Попова бил за градскую смуту, потому что он к моему двору приступом приступал с другими служилыми и попом Борисом с ножами и убить меня хотели…

— А летом того года, когда мне от места отказали, ты не исполнил государев указ о посылке на Лену десяти человек! — продолжал уличать Щербатый.

— Десять человек на Лену послал, токмо не водою, как по указу надлежало, а на нартах!..

— Ты кого послал? — торжествующе ухмыльнулся Щербатый. — По указу надлежало послать на Ленский волок десять человек из первых людей, семьянистых и прожиточных да чтоб в плотницком деле были горазды, а ты послал четверых одиноких и бедных казаков да шестерых гулящих людей! О том мне казаки явку подали… Да перед тем с семи десятков казаков взятки брал от от пяти до пятнадцати рублев, казаки к своей явке роспись приложили, с кого ты сколько брал взятков!..

— Где та явка? Покажи!.. — помрачнев, спросил Бунаков. Был такой грех: некоторые казаки, чтоб он их на Лену не посылал, откупались…

— Явка подлинная в Тобольске, а тут копия есть…

— По-всему, ты явку сам написал, коли подлинной нет!..

— Ладно, на сегодня довольно! Обоим из Москвы никуда не уезжать! — прервал очную ставку Трубецкой.

Высланных из Томска в Сургут Федора Пущина «с товарыщи» разместили в аманатской избе. Для десятерых места было маловато. Пришлось самим сбить нары. На них да на лавках вдоль стен спали по ночам. Самим же пришлось приготовить и дрова. На землю лег уже снег. По вечерам топили, не жалея дров, глинобитную печь, дым из устья валил под бревенчатый скат крыши, опускался до волокового окна над дверью, а изба наполнялась поначалу едва заметным теплом, но после не одной беремени сожженых поленьев становилась жарко так, что кафтаны приходилась скидывать и смахивать пот со лба.

Узкий в две плахи стол стоял рядом с пристенной лавкой. С другой стороны — лавка переставная. По вечерам при свечах за столом часто сидели выселенцы и под пиво с копченым балыком вели невеселые разговоры. То же было и в этот раз.

— Федор Иваныч, че будем делать? — не в первый раз приставал Васька Мухосран к Пущину. — Так и будем сидеть?

— Ждать будем челобитчиков с государевым указом!..

— А коли государь укажет повесить нас вдоль Томи, как того хотел Оська!

— Весь город не повесит!

— Весь город не повесит, а нас десятерых может повесить… Вспомни, когда Иван Белиловец замутил в сто сорок втором году (в 7142–1634 — П.Б.) двенадцать человек повесили!

— Ну ты, Васька, сравнил! — вмешался в разговор Иван Володимировец. — Белиловец хотел Томск сжечь, воеводу убить и бежать за Камень на Дон… Потому и повесили… Не для того я город ставил, чтоб его плененные из Литвы жгли!

— Да, литву и поляков сколько не корми, они завсегда против нас будут! — сказал Тихон Хромой.

— Ты, Тишка, всех-то под одну гребенку не ровняй! — обиженно сказал Василий Ергольский.

— Да не в обиду тебе, Васька! Какой ты поляк: родился и вырос в Томске ты уже наш, русак! — успокоил Тихон.

— Оську я бы своими руками задушил! — стукнул кулаком по столу Васька Мухосран. — Зря не дали!

— Тогда б с тобой по-другому говорили! — сказал Федор Пущин. — Иван верно говорит, мы город от Осипова разоренья сохранили… Из города ведь его убрали по нашим челобитным!

— Его убрали, других воевод прислали! Думаешь, эти лучше будут? — недовольно проворчал Васька. — Может, Федор Иванович, не надо было нам из Томска уезжать?

— Мне новый воевода Никифор Нащокин прямо сказал, коли, грит, из города не уйдете, призову из Тобольска команду и с боем вышлю, куда государь указал! Не след нам со своими биться и кровь проливать на радость инородцам!.. Вон даже мирные остяки ясак платить не хотят, да иные грозят собраться и пойти на Томск воевать…

— Так что же, терпеть вечно мироедов навроде Щербатого? — с горечью воскликнул Филипп Петлин. — Мы государю земли новые добываем потом и кровью, а такие, как Осип, пузо набивают!..

— Вся надежа и сила в государе, — сказал Федор Пущин, — после великой смуты и разорения государства от бояр царь Михаил Федорович был поставлен от Бога и от народа злым на казнь, а добрым людям на милость и Алексей Михайлович с нами добр был… Москвичам и устюжанам опалу не учинил… Дождемся его указу!..