— С дела, так с дела… Нынче сержант Островский вручил ли тебе Устав о престолонаследстве?

— Вручил, завтра публиковать буду…

— Что же, велишь безымянному присягать?

— Откуда знаешь, что имя наследника не означено? — нахмурил брови Глебовский.

— Молва о сем указе давно ходит. Из пустыни отца Сергия люди были, сказывали…

— Как старец, жив-здоров ли? — осторожно спросил Глебовский.

С год назад, весной прошлого, 1721 года, полковник Андрей Парфеньев с отрядом шел по скитам, дабы переписать всех раскольников в двойной подушный оклад согласно государеву указу. Пришел он и в пустынь Сергия. Но пустынники не дали себя переписать и грозили сжечься. Полковник Парфеньев отступил, пришел в Тару и, постояв малое время, ушел в Барабу. Комендант же Глебовский, опасаясь смуты в уезде и городе, ибо знал, что многие у старца Сергия тайно исповедуются, для успокоения пустынников самолично послал Сергию десять пудов соли и два постава камки, а в письме просил встречи для важного разговора. Но старец поостерегся, хоть и бывал много раз в Таре, с комендантом встречаться не захотел.

— Старец Сергий жив-здоров, сказывают… Вот что, Иван Софонович, я к те пришел: решили мы с казаками миром к присяге не идти…

— Как не идти! Сие за измену почтено будет! Мы с тобой токмо в Таре люди начальные, а для государя, как и все, подневольные.

Денщик по велению Глебовского принес медную ендову с пивом, налил в оловянные кружки.

— Так оно, Иван Софонович, но мы не просто не идем, а решили письмо государю отписать. Дай время…

К старцу Сергию послал я людей совета испросить по сему делу.

— Напрасно ты, Иван Гаврилыч, затеваешь сие дело, говорю ж тебе, мы душой лишь божьи, а телом государевы. Присягнули бы — и спокойнее…

— Как же присягать, коли в книге Кирилла Иерусалимского прямо писано, что придет до безымянный антихрист и восхитит власть. А о теле нашем шибко ли государь ныне печется? Казакам, сам ведаешь, каково в нынешние времена!.. Едва удерживаю, чтобы за ружья не схватились… Тебе или мне надобно сие?

— Э-э, Иван Гаврилыч, все мне ведомо… Иной раз у самого душа надвое колется… И казаков грех обижать, и царю услужить обязан… Вертись как хошь! Чаю, царь наш иноземцев лишку слушает, — перешел на шепот Глебовский. — Инда душа закипела: увидел я, в Тобольске будучи, как прапорщик из пленных шведов над Московского полку солдатами измывается. Все бьет через одного по усам, юшку норовит пустить… Это как? Они их воевали, в плен брали, а ныне пленный тот над ними стоит! Душа иной раз не терпит…

— Верно, верно… А от веры истинной тоже церковь православную нашу иноземец, еллин премерзкий Никон, отвернул!.. Принимал Господь двуперстие наше со времен крещения и поныне бы не отверг.

— Да-а, от розни сей много еще нашему отечеству претерпеть придется.

Глебовский помолчал, сложил руки на груди и сказал: — Тесноты я вам по присяге чинить не буду, время думать дам… Но уж если из Тобольска указ будет, не обессудь… И о разговоре сем лучше никому не знать.

— Ясное дело… Опасения не держи, ежели что, ты к нашим делам касательства не имел, в том тебе мое слово верное… Когда присягать велишь?..

— Первым велю двадцать пятого, сержант Островский торопит. К сему времени, что порешите, дай знать, письмо, чаю, лучше послать через меня…

— К двадцать пятому должны поспеть с письмом от старца, — сказал Немчинов.

— Вот и ладно… Только на душе у меня неспокойно, Иван Гаврилыч, может, присягнете, подумай ишо, время есть…

Немчинов направился к двери, думая, успеет ли Байгачев вернуться к этому сроку. Занятый мыслями, он не заметил, как от неплотно прикрытой двери тенью отпрянул не замеченный им человек.

— Ну, сынки, не чаял уж живу быть! — одеваясь, говорил спасителям Байгачев. — Сам господь вас послал, видно. За какими нуждами вы тут объявились? Куда едете?

— Туда же, куда и ты, Петр Иваныч, к отцу Сергию ехали, — ответил Федька. — Вот Степку отец насильно женил, и он хочет там спрятаться. Не чаяли тебя догнать!

— Женил, говоришь? Шлеп-нога может… Ну а на меня-то как наткнулись?

Ребята наперебой стали рассказывать. Бежав из дому, Степка поначалу направился было и промышленную избушку, но потом догадался, что отец может его там быстро найти. Вернулся к вечеру в Тару и вызвал свистом из дома Федьку. Рассказал о своих делах, прося совета, куда деваться. Федька, слышавший весь разговор у отца, решил догнать Байгачева. Вывел двух коней, взял ружье и лук, сказав калмыку Дмитрию, что едет в ночное, а утром поедет на отъезжую пашню проверить работу.

Ночь застала их за Чекрушанской слободой. И хотя они решили поначалу ехать, но пошел дождь, и волей-неволей пришлось ночевать. Степка загрустил, но Федька успокоил его, сказав, что коли не догонят они Байгачева, то он проводит его до самой пустыни, что дорогу туда он еще не забыл главное — до Ишима добраться, а далее — по берегу до Ояшенских вершин. А там уж найти просто.

Утром они ехали не торопясь, так как уже не думали догнать Байгачева. Степка, подражая, дразнил птиц. Кричал то овсянкой, до дроздом, то кедровкой… До Ложникова оставалось версты три, как вдруг Степка насторожился, услышав слева от дороги сорочье стрекотанье.

— Федька, люди там… Сойдем-ка с дороги, как бы не разбойные!

Едва успели съехать, как услышали крики и увидели, выглядывая из-за кустов, выбежавшего на дорогу Байгачева. Когда его догнали и поволокли в лес, они, привязав коней, пошли следом…

— Ну, робята, надо торопиться, — доставая из-за пазухи убитого лохмача письмо, сказал Байгачев, — сию бумагу в Таре ждут.

— Я, пожалуй, в таком разе домой поеду. Петр Иваныч, обратно коня приведи… — сказал Федька.

— Приведу, приведу. Ивану Гаврилычу расскажи, что со мной приключилось, скажи, скоро буду, дня через три…

Они забросали убитых ветками и разъехались: Федька в Тару, Степка с Байгачевым в пустынь к Сергию.

К полудню следующего дня, когда Степка уже изрядно подустал и едва держался в седле, вынужденный все время погонять коня, чтобы не отстать от спутника, ехавшего после Ложникова погоста то вдоль речек, то вдоль болот по приметным только его глазу тропинкам, а то и вовсе без них, Байгачев остановил коня и сказал перекрестясь:

— Добрались, слава богу!

Степка приподнялся на стременах, но ничего, кроме проглядывающего впереди просвета меж деревьями, не разглядел. И только когда проехали немного еще, увидел яркую зелень ржи на спрятанной от чужого глаза поле-еланке. Проехав краем поля, Степка пустил коня следом за Байгачевым по уже приметной тропе, идущей под уклон. Скит появился пред ним неожиданно в виде тяжелых из колотых плах ворот в бревенчатом островерхом тыне высотой сажени в две.

Пустынник, стоявший у ворот, знал Байгачева и по первому зову впустил за ограду. Скит был невелик, но и не мал. Бревенчатый тын ограждал почти всю лощину, где в центре на взгорке стояла рубленая моленная с двухскатной крышей, крытой драньем, над которой высилась круглая глава с восьмиконечным деревянным крестом. У входа в моленную висел малый колокол. Рядом с моленной стояли келейные избы, чуть дальше — келарня рядом с общей столовой. В самой низине близ ключа виднелись конюшни и амбар.

— Где отец Сергий? — спросил Байгачев привратника.

— В моленной обедню служит, — ответил пустынник. Байгачев велел ему расседлать и напоить коней, сказав, что скоро поедет обратно.

В моленной было тесно и сумрачно. Люди столпились перед иконостасом, в центре которого виднелись закрытые створчатые двери, в подобие Царских врат, на которых были написаны евангелисты. По обе стороны от врат темнели ликами и тускло поблескивали в свете свечей иконы серебряными и медными окладами. С правой стороны образ Спасителя, образ Богоявления Господня, Успения Пресвятой Богородицы, преподобных Зосима и Савватия, соловецких чудотворцев с другой стороны — образ Пресвятой Троицы с венцом, образ Святого Николы Чудотворца и далее еще разных икон с дюжину, кои разглядеть было трудно.