— В чем он провинился? — спросил Бунаков Пущина.

— К Щербатому пробрался, гад!..

— Куда караул смотрел?! — сердито воскликнул Бунаков. — Обыскали? Так ведь от изменного воеводы на нас враки пойдут!..

— Обшарили всего, бумаг никаких при нем нету.

— Ты пошто, Митька, нарушил мирской приговор? — зло спросил Бунаков. — Одиначную запись подписал, помню.

— Подписал насильством… — не поднимая головы, сказал Дмитрий. — Осип Иванович оговорной человек… Вы напрасно вору Гришке Подрезу поверили… Воевода государем поставлен, стало быть, вы против государя…

— Ты че, умнее всего города, падла? — ткнул его ослопом в живот Васька Мухосран. — Твой воевода весь мир выел!.. Он государю изменил! Что ты ему говорил?

— Я говорил, что в воровском вашем заводе быть не желаю… Что дома первых лучших людей грабить не буду, ибо за то Бог и государь накажут…

— Твои лучшие люди, навроде Сабанского, суть большие грабители, всему городу от них житья нет и место им в тюрьме! А по мне так — покидать их всех в Ушайку! — взвился Васька и ударил Дмитрия ослопом по ноге.

Тот скривился от боли, склонился в полупоклоне.

— Вот, Митрей, твой старший брат Семен, — кивнул Федор Пущин на десятника конных казаков Семёна Паламошного, — среди первых с нами, а ты с миром не тянешь, против своего родного брата идешь?

— Мне Сёмка не указ! У него ум полуденным ветром вымело… Что в уши надуют, то и делает…

— Поговори у меня, собачья рожа, кочан-то снесу! — схватился Семён за саблю.

— Давай, брат, давай, побьемся на сабельках! Поглядим, чей кочан скорей слетит…

— За тын его к излюбленным изменникам, а завтра в съезжую, пусть кнутобой на козле как следует поучит! — приказал Бунаков.

После обеда Илья Бунаков сидел в съезжей избе и просматривал челобитные для «московщиков», как их прозвал подьячий Захар Давыдов тех, кого на кругах выкликнули казаки для поездки к государю.

Вошел денщик Митька Мешков и сообщил:

— Илья Микитич, что-то попы к нам пожаловали и с ними десятильник Ванька Коряков…

Первым вошел иеромонах Киприан, за ним — попы Борис Сидоров, Меркурий, Пантелеймон, Ипат, десятильник Коряков, сургутский казак Федька Голощапов…

Бунаков настороженно и вопросительно глянул на вошедших. Те дружно перекрестились на тябло с образами, и Киприан заговорил:

— Илья Микитич, ты как новая нонешняя власть запиши явку по государеву слову и делу!

— От кого явка? — сурово сдвинул брови Бунаков.

— От подьячего судного стола Василия Чебучакова… — ответил Киприан.

— Как то могло быть, ежели Васька в тюрьме?

Киприан неспешно поведал:

— Сургуцкий казак Федька Голощапов дал месяц тому обет заказать Спасу молебен по случаю исцеления его малолетнего сына от лихоманки…

— Так, так, — закивал головой Голощапов.

— Мы отслужили обетный молебен перед образом Спаса у задних острожных ворот, а когда шли мимо тюрьмы из-за тюремного тына, Васька Чебучаков громко многажды прокричал государево слово и дело… Так что, Илья Микитич, принимай и записывай явку, дабы немилость и вина на нас не пала…

Бунаков помрачнел: одно дело — пасть заткнуть Митьке Паламошному, другое — попы, да еще с прислальником от тобольского архиерея десятильником Коряковым…

— Присаживайтесь, святые отцы, — приветливо предложил Бунаков, кивнув на широкую лавку у стены, — в ногах правды нет.

Киприан, по-бабьи огладив сзади рясу, тяжело опустился на лавку, рядом с ним присел Коряков. Другие остались стоять.

— Илья Микитич, записывай поскорее, нам надобно по домам сходить, потрапезничать да к вечерне готовиться, — поправляя клобук, сказал Киприан.

— Непременно бы записал, однако всем городом принято и о том одиначной записью закреплено, от арестантов явки по государевым делам не принимать, ибо они бездельные и токмо на мир клеплют!..

— Нам до мира дела нет! — сдвинул седые брови Киприан. — Мы государю крест целовали, дабы, слыша государевы дела, о том государя извещать!..

— Как вам до мира дела нет? — возмутился Бунаков. — Вы все, кроме попа Сидора, городскую челобитную подписали!..

— Мы не за себя, мы за своих духовных детей, кои грамоты не знают, подписывали, — подал голос поп Борис.

— Коли и так, стало быть, с миром были заодно! А ты, Киприан, вовсе под челобитной городской первым подписался, вот гляди. — Бунаков взял со стола челобитную. — Тобой писано: «К сей челобитной троецкой черной поп Киприанище руку приложил»!

— Не запираюсь, — кивнул Киприан, — по изменному воеводе Осипу я со всем городом, ибо печалуюсь за обиженных, а по государеву делу с государем!

— И мне по службе надлежит отписать владыке Герасиму в Тобольск, — добавил десятильник Коряков.

— Последний раз говорю: пошли вон! Не принимаю воровскую явку! — разозлился Бунаков. — Никакой явки не было, вам то почудилось!..

— Мы рядом с тыном были, Васьки Чебучакова слово и дело явно слышали, — вступил в спор поп Меркурий, — я тя, Илья Микитич, как духовного моего сына прошу, запиши государево дело.

— Щас я вам запишу! Митька, Сёмка, — крикнул он сидевшим у подьяческого стола денщикам Мещкову и Тарскому, — заковать их в железа! Да призовите Федора Пущина с казаками!..

Часа не прошло, как приказ был исполнен.

Потирая оковы, Голощапов недовольно проговорил:

— А меня-то за что? Я о ваших томских делах не ведаю!

— Заткнись! — прикрикнул на него Семён Тарский. — Кабы не ты, сей канители не было бы!..

С Федором Пущиным пришли Тихон Мещеренин, Васька Мухосран с братьями Кузьмой и Данилой да Федька Редров.

Бунаков с Пущиным долго увещевали попов, дабы они отказались от явки. Но те стояли на своем: явку о государевом деле в съезжей надлежит принять.

Уже солнце скатилось за Томь, когда Пущин, потеряв терпение, воскликнул:

— Не хотите по-доброму, быть вам биту!..

Казаки вытолкали скованных попов во двор и стали потчевать их батогами.

Но они терпели. И только поп Пантелеймон, морщась от боли, крикнул:

— Илья, не дело творишь! Всё одно те государево дело не замять!..

Увидев, что силой своего не добиться, Бунаков велел сбить с попов оковы и сказал, ухмыляясь:

— Отцы, я вам не враг, давайте жить заедино! Приглашаю вас в гости на свой двор на чашку вина. Ведь в воскресенье грядет Троица, вам обедни служить, выпить с вами не доведется, так что заране вас угощу!

— Ты уж нас угостил! — зыркнул на него поп Борис. — Мы уж лучше по домам…

— Ко мне, ко мне, отцы мои дорогие! — приобнял Бунаков Бориса и Меркурия.

Подталкиваемые в спину казаками попы двинулись к дому Ильи Бунакова.

На стол подали большую ендову зелена вина, чарки, и хозяин вместе с Пущиным стал потчевать званых гостей. Закуски же намеренно не подали.

По первой чарке гости выпили даже и в охотку, заглушая боль от битья. Однако после третьей стали отказываться, мол, надо и меру знать. Но хозяин улыбался и подливал, приговаривая:

— Аль вам не по вкусу зелено вино? Аль милее ослопом по горбу? Не будете пить, казаки вас ослопами попотчуют!..

Когда опустела ендова второго налива, поп Борис уронил голову на стол, а Киприан взмолился заплетающимся языком:

— Смилуйся, Илья Микитич, отпусти по домам!.. Не лишай живота!.. Не вели службёнок наших церковных замять!..

— Проваливайте! Да скуфейки свои не забудьте!

Покачиваясь из стороны в сторону, попа Бориса повели под руки Пантелеймон и Меркурий. На дворе густо лежала темь. И только, будто вымытая репа, указывал путь полный месяц. Пантелеймон пьяно бормотал:

— Ох, воры, воры… Надо Осипу Иванычу явку подать по государеву делу… Он государем поставлен… Он разберет, разберет…

— Разберет, разберет… — согласился Меркурий.

На следующий после распри с попами день в съезжей избе с Ильей Бунаковым и Борисом Патрикеевым сидели Федор Пущин с пятидесятником конных казаков Иваном Володимирцем да подьячий Захар Давыдов.