— Господь просве-ще-ение мое и спаситель мой ко-го-о убою-юся? Господь защититель живота моего, от кого устра-шу-уся? Внегда приближа-атися на мя зло-обующим, еже снести плоти моя, оскорбляющия мя, и врази мои, тии изнемогоша-а и падоша-а…

С каждым днем прибывало в пустыне Сергия число людей из Тары и уездных деревень. Приносили нерадостные вести. Не только келий, но и просто крыши над головой на всех уже не хватало. Люди строили землянки на склоне оврага, ставили балаганы, крытые лубом и берестой. Отец Сергий читал проповеди, толковал знамение о кончине мира, о пришествии антихриста, готовил обитель, на случай прихода солдат, к сожжению. В часовне, в столовой, в келейной — всюду было наготовлено сухого сена, смолья, бересты… Укреплялись ворота и тыновая ограда вокруг скита. Люди — а их было уже около двухсот человек — готовы были сгореть, но не даваться антихристовым слугам.

Старец Филипп поведал Сергию, что и в его обители люди страдать готовы, и у старца Софония на Иру тоже.

— Да, слышал я, — говорил перед отъездом он Сергию, — что прибудет к нему, Софонию, для проповеди известный древлецерковной веры учитель и рудознатец Иоан Семенов…

— Вот и ладно.

— Не ведаю токмо, что в скиту у Смирнова деется… Он хоть и новокрещен, а все ж старой веры держится…

— Смирнову я отпишу, он в страдании от нас не отколется, хошь и трудный человек, прости его господи…

Допросы… Допросы… Весь июль полковник Батасов вел их и с пристрастием в пытошной избе, где бывать не любил, и без виски в канцелярии. Перед отправкой в Тобольск арестантов всех надобно было допросить. А арестантов немалое число: к тремстам подбирается. Допрашивать надо было не только вышедших из дома Немчинова, не только подписавшихся под письмом отпорным, но и тех, кто под письмом не подписывался и у присяги не был. Последние отвечали обычно, что были в отлучке: кто за дровами, кто в Тобольск за хлебом, кто вверх по Иртышу за солью… Таких Батасов, коли противности не было, приводил к присяге и отпускал.

К середине июля было приведено к присяге более 1600 человек.

Из подписавших отпорное письмо разысканы были не все, арестованные же отвечали в большинстве, что подписались, глядя на начальных людей, и потому, что имя наследника но означено. Если к присяге идти они были согласны, таких полковник задерживал до указу из Тобольска и писал в отдельный список.

А вот из сидевших с полковником Немчиновым немногие повинились. Лишь пушкарь Иван Третьяков да знаменщик Алексей Усков сказали, что не пошли, глядя на начальных людей. То же сказал ямщик Сергей Лосев. С полковником-де сидел случайно, пришел к нему по плотницкую снасть и остался, а гореть не хотел. Остальные же стояли на своем: коли имя наследника помянуто не будет, к присяге не пойдут. Таких полковник Батасов держал под арестом, готовя к оправке в Тобольск. Но прежде хотелось изловить одного из главных возмутителей, Петра Байгачева. За Байгачевым он послал сержанта Данилу Львова и пятерых солдат на Карасук.

От жены Байгачева, Маремьяны, узнал в расспросе, что было от мужа ее два письма в начале июля с Иваном Кубышевым, а в последних числах пришел к ним в дом гулящий человек Ефрем и привез от мужа письмо в том, что живет-де он в пустыне и велел сына своего туда прислать.

Арестованный сын Матвей сказал, что отец будто живет в пустыне на Карасуке. Досадовал Батасов, что так и не узнал, известно ли было коменданту о противности до письма. Теперь же готовил его и арестованных подьячего Андреянова, Анику Переплетчикова, денщиков к отправке, тем паче, что из Тобольска пришел повторный указ доставить коменданта и людей, указанных в доносе Аники, в Тобольск.

С провиантом в городе становилось все хуже и хуже. Батасов распорядился выдавать вместо хлеба ячмень. Солдаты и особенно служилые татары требовали денежное жалованье. Кое-что им Батасов выплатил, продав с торгу, кто больше даст, имущество из запечатанных домов колодников. Домов таких набралось уже более двух десятков. Но те деньги помогли ненадолго.

Гора с плеч упала, когда 17 июля прибыл на дощаниках капитан Унковский. Он привез денежное жалованье и провиант на месяц. Задержавшись на неделю в Тобольске, Унковский получил нужные бумаги, по дела с лисицей решить не успел. Два раза пробовал встретиться с Замощиковым, но тот увильнул, и Унковскому пришлось обещать за лисицу из посольской казны. Постояв в Таре три дня, посольство отплыло далее.

Через четыре дня Батасов получил от Унковского отписку, что встретился ему казак Василий Савков, который ехал в Тару из Омской крепости и сказал ему, что у Железинки перевезлась через Иртыш казачья орда в пятьсот человек и пошла-де в Барабу, и ему-де, Унковскому, ехать стало небезопасно, поскольку конвой мал и «что учинитца над ним или над лошадьми, то-де его императорского величества интерес утратитца немало». Батасов срочно отправил нарочного в Омскую крепость с отпиской коменданту, дабы по возможности направить служилых людей на лошадях для оберегательства.

Наконец, решили отправлять первую партию арестантов в Тобольск. Проверяли еще раз кандалы, заковывали тех, кто еще не был закован. Караульные солдаты получали провиант на восемь дней, сколько занимает путь водой до Тобольска, писарь Паклин, подьячие Сабуров и Резанов просиживали допоздна, снимая копии расспросов.

К утру 27 июля все было готово, и арестантов в плотном окружении солдат повели к пристани на Иртыш, где стояли для них девять больших лодок. В колонне арестантов шли самые уважаемые в городе люди: дворяне Чередовы и Иван Бородихин, сотники Борис Седельников, Петр Шатов, Яков Петрашевский, пятидесятники Иван Белобородов, Иван Жаденов, Гаврила Быков, Василий Сборщиков, Никифор Перфильев, дети боярские, конные и пешие казаки, тут же с опущенной головой шел комендант Глебовский и жена полковника Немчинова, Катерина…

Весть о том, что уводят арестантов, мигом облетела Тару. Колонна еще не вышла за городские ворота, когда мальчишки забегали вдоль конвоя, высматривая родню в толпе арестантов.

— Тятя! — раздался пронзительный крик, и Федор Терехов, шагавший с краю, невольно подался было на голос сына. Но в грудь ему тут же уперся штык.

— Назад!

Терехов, опустив голову, зашагал дальше. А народ все прибывал. На пологом спуске бабы догоняли колонну, совали узелки с едой, утирая глаза концами платков, выли в голос по кормильцам, коих, будто татей, уводили неведомо куда, неведомо за какие вины… С любопытством поглядывали, выйдя из юрт, татары и бухарцы за посадом. Один бухаретин, показывая редкие желтые зубы, взирал с верблюда на процессию с недвижной полуулыбкой…

— К лодкам не подходить! Не подходить! — размахивая шпагой, кричал в толпу поручик Маремьянов. Солдаты, встав цепью, не пропускали людей к воде.

Арестантов рассаживали в лодки по восемь-девять человек, им же самим предстояло грести по три человека с каждого борта. Караульные солдаты числом, равным числу арестантов, устраивались на носу и корме лодки.

— Скорей, скорей, разбирай весла! — распоряжался прапорщик Григорий Калтузин, глава конвоя. Но арестанты не обращали на него внимания. Прежде чем войти на лодку, каждый из них, перекрестясь, кланялся народу. Только комендант сел в лодку, ни на кого не оглянувшись, и, устроившись у кормы, закутался в епанчу.

— Прощайте, христиане! Безвинно страдаем!.. — начал было Яков Чередов, но к нему подлетел ястребом поручик Маремьянов и ткнул кулаком в бороду.

— Молчать! В лодку!

Толпа заволновалась. Заголосили громче прежнего бабы. Кто-то из пацанов швырнул камнем в Маремьянова, сбил треуголку.

— Отчаливай, отчаливай! — закричал он и, обернувшись, толпе: — Не напирай! Велю стрелять!

Заскрипели уключины, и лодки, подхваченные течением, понеслись и вскоре скрылись за поворотом.

Прапорщик Калтузин вез с собой в Тобольск отписку полковника Батасова, в которой сообщалось об отправке коменданта и семидесяти четырех арестантов под крепким караулом: прапорщик, кантернамус, два капрала и семьдесят солдат — и что 153 человека послать не на чем. Писал также о прибытии капитана Унковского, сообщал об орде, о том, что Падуша сидит, по-прежнему запершись.