— Знаю, знаю…

Дома мать Василия, увидев Дашутку, заохала, принялась было оттирать ей ноги снегом, но та не далась.

— Где Федечка?.. Покажи Федечку…

Василий с какой-то тайной надеждой перенес написанную им икону из угла к окну и сказал: — Вот он, гляди!

Дашутка подбежала к иконе, взгляд ее растерянно заметался с лика Богоматери на радостно воздевшего руки младенца. Будто вспоминая что-то, она, едва касаясь пальцами, провела по голове младенца, вздрогнула, посмотрела на Василия и вдруг тихо сказала:

— Ах, пошто у вас пол горячий, тетка Агафья!..

Василий оцепенел от неожиданной перемены. Мать, стоявшая с ковшом снега, выронила его, истово перекрестилась и воскликнула:

— Чудо! Чудо! Икона чудотворная! Молитесь, дети, Божьей Матери за благодать явленную…

Василий сглотнул подступивший комок и, не чувствуя выступивших слез, стал шептать благодарственную молитву. Глядя на него, и Дашутка осенила себя крестом.

— Я узнала, ты Василий Казачихин…

Мать выбежала на улицу с криком: «Чудо!»

— Где муж мой?..

— В Тобольск увели…

Дашутка разом померкла и забормотала жалобно:

— Убили… всех убили…

Василий, боясь ее беспамятства, поднес к глазам ее икону и зашептал сквозь слезы:

— Молись, Даша, молись… Найдем твоего Василия, найдем… Я сведу… Найдем… Божья Матерь поможет…

А к воротам их дома сбегались люди. Скоро вернулась мать и сказала:

— Люди просят, выйдите с иконой…

— Маманя, уходим мы с ней в Тобольск… Мужа ее, Василия, найти надо… Иначе не быть ей в полном разуме.

Плача, мать помогла собраться. Надела на Дашутку свой нагольный полушубок, поверх кокошника повязала теплый плат, достала с печи катанки…

Василий, выйдя из ворот, поднял икону над головой и воскликнул собравшимся людям:

— О Владычице мира! Умилосердися над градом сим и людьми, согрешившими Тебе, и умоли сына Твоего Бога нашего, да избавит нас ныне от гнева своего праведного!..

Крестясь, люди радостно глядели на Дашутку. «Исцелилась! Исцелилась!» — пронеслось по толпе. И все в робком благоговении потянулись следом за Дашуткой и Василием, несшим перед собой икону.

Глянув случайно из окна канцелярии, полковник Батасов сказал капитану Ступину:

— Что за толпа? Почему приказ мой не исполняется, в толпы не собираться?

Ступин вышел и, вернувшись, доложил:

— Вроде как крестный ход… Разогнать?

— Пусть идут…

Солдаты у Борисоглебских ворот поначалу загородили было путь, но, увидев икону, расступились.

Пройдя с полверсты от города, люди остановились и долго смотрели на тобольскую дорогу, по которой уходили два человека. Уходя в мир надежды, любви и чуда.

Едва Исак Мцкулин вернулся в Тару из Такмыцкой слободы, как тут же пошел узнавать, прибыл ли сержант Данила Львов. Обрадовался, что тот в Таре, и немедля направился к соседу Аники, Ивану Сушетанову, где стоял на постое Данила Львов. Переступив порог, Микулин поздоровался и, не зная как начать разговор о деле, по которому пришел, спросил:

— Давно ль с урмана, Данила Петрович?

— Пятой день…

— Словил ли Байгачева?

— Заарестовал… — нехотя проговорил сержант, но потом, обрадовавшись, что есть кому выговориться, сказал: — А здесь чуть самого не заарестовали… Трое суток вели, а в последнюю ночь зарезался, сукин сын! Каким манером, в ум не возьму… Хотел меня вице-губернатор на обвахту посадить, да спасибо

Ивану Титычу, замолвил за меня словечко, заслуги мои помня… Да, времечко — не знаешь, где упадешь…

Ободренный располагающим тоном, Исак Микулин сказал:

— Я к тебе, Данила Петрович, по делу, может, чего присоветуешь.

— Ну?.. Садись к столу, сказывай.

Микулин расстегнул кафтан, присел у стола и рассказал о случае с Верещагиным у ворот.

— Так прямо изменником и обзывал?

— Истинный Бог, не вру!..

— От падаль, полковника государю и отечеству вернейшего изменником обзывать! Поплачет судья! Пиши, Исак Игнатьич, донос в канцелярию розыскных дел. Покуда вице-губернатор тут, он ему покажет, как клевету возводить…

— Да ладно б только это, — понизил голос Микулин, — не тот судья человек, за кого себя выдает…

— Как не тот? — не понял сержант.

— Не тот! Был я по службе на Тюмени, видел, как он под пыткой был за убийство, и писался в тот раз не Верещагиным…

— Как же?

— Запамятовал… Семеновым, кажись… Лет с пять тому было…

— Да верно ли так, не путаешь с кем?

— Крест в том клятвенно целовать могу… Долго не мог упомнить, где оного судью видал, а вот как он на меня начал орать, тут сразу и вспомнил — тот самый, что на Тюмени пытан…

— Говорил ли кому о сем?

— Не говаривал, ноне только из Такмыцкой слободы…

— Ладно, покуда не сказывай, с Иваном Титычем надо по сему делу говорить… А что изменником его называл, пиши доношение… Поди в канцелярию, попроси Сабурова аль подьячего нашего Паклина, писаря, они сделают…

Микулин поблагодарил сержанта за совет и на другой день с утра хотел пойти в канцелярию, но к ночи занемог, видно, простудился в дороге и пролежал дома два дня безвыходно.

Варька поила его топленым молоком, давала горшок с пареной репой, чтобы дышать горячим паром… Хворь медленно, но проходила. Микулин досадовал, что не вовремя она навалилась… Да, кроме того, Варька привела в дом полуобезумевшую девку, которая, увидев его солдатский мундир, вдруг яростно кинулась на Микулина, царапая лицо, насилу ее успокоили. Он закричал было Варьке, чтоб гнала ее, но, узнав ее историю, по-отцовски пожалел девку и ее, мертвую ныне, красоту. Но спал эти дни только днем, когда Варька была дома, слишком много злости ловил во взгляде Дашутки. И на третий день, поправившись, попросился на постой к Даниле Львову.

— А че у соседа не поглянулось? — спросил сержант.

Микулин рассказал.

— Выгнать ее…

— Пускай живет… Грешно с такой связываться…

— Ну живи, не жалко… Не стеснишь…

Перебравшись к Даниле Львову, Микулин пошел в канцелярию. Отозвал в сторонку площадного подьячего Дмитрия Сабурова, попросил написать доношение.

— По какому делу? — спросил Сабуров.

Микулин объяснил. Видя, что подьячий замялся, обещал пятиалтынный.

— Делов много, черновое напишу, а набело вон хоть Паклина написать проси.

Микулин остался дожидаться. Через полчаса Сабуров вынес доношение, прочитал и спросил:

— Все ли верно описано?

— Все так, верно…

Найдя полкового писаря Петра Паклина, попросил переписать его доношение начисто. Паклин, не ломаясь, переписал и спросил:

— Когда ты на часах-то стоял?

— Да уж три недели тому…

— Скажут, пошто сразу по такому делу не подал доношение…

— Так поставь тогда задним числом…

— Не могу я, коли б один писал, проси Сабурова, коли он согласится, тогда можно поставить без опаски.

Вдвоем они направились к Сабурову. Тот согласился поставить на черновом доносе задним числом.

Когда Микулин с Паклиным вышли, подьячий Григорий Неворотов спросил Сабурова:

— Че это солдат другой раз уж к тебе седня подходит?

— Да на судью донос пишет, просил задним числом поставить… Будто называл Верещагин полковника ихнего изменником…

— А-а…

На улице послышался скрип телег, топот копыт, крики мальчишек. Выйдя на крыльцо, они увидели, что в город входил отряд Петрово-Соловово со взятыми пустынниками. А было арестантов сто семьдесят человек.

«Всё к одному», — гася вскипевшее бешенство, подумал Ларион Верещагин, когда подьячий Григорий Неворотов нашептал ему о доносе Микулина. С час назад шел он мимо съезжей фискального ведомства, где под охраной сидели десятка три не отправленных еще отпорщика. Увидев сержанта Данилу Львова, он ехидно проговорил:

— Карауль, сержант, лучше, не то, как Байгачев, они у тебя все зарежутся, пойдешь заместо их…