— Падуша? — удивился караульный и обратился к своему товарищу: — Говорит, будто Падуша. Не знал ты его?

— Не знал, надобно отца Сергия позвать, тот у него бывал…

— Отец Сергий сейчас служит…

— Смилуйтесь, братцы, замерзаем… Две ночи не спали…

Второй караульный подошел к воротам, глянул в оконце:

— Падуша, знаю, сидит в доме своем…

— Бежал я, бежал, вот калмык скажет.

— Бежала, бачка, бежала, — пробормотал Дмитрий.

— Ладно, заходите, коли так… Караульный отпер калитку, держа в руке берестяной факел. Приблизившись к нему, Аника ударил его ножом в живот. Выронив факел, караульный сел на снег.

Другой караульный выдернул из-за пояса топор и раскроил подбежавшему калмыку череп. Аника выхватил из-за пазухи пистолет, выстрелил в убегавшего караульного и пронзительно свистнул.

Подскакавшие солдаты помогли ему открыть ворота и побежали к моленной, откуда слышалось пение. Отец Сергий заканчивал вечерю, когда в моленную ворвались солдаты. Не давая пустынникам опомниться, сгрудили их штыками к стене. Маремьянов, дико взвизгнув, замахнулся шпагой и подбежал к отцу Сергию, солдаты заломили старцу руки за спину, оттащили от остальных пустынников.

— Богохульники, слуги антихристовы! Службу прервали! — вскричал отец Сергий. — Падет на вас кара господня!

— Отслужил ты, вор, свое! — закричал вошедший вице-губернатор. — Давно по тебе дыба плачет. Поручик, в железа его! Держать под особым караулом! Остальных держать тут досветла, никого не выпускать. Ишь, наготовили… — кивнул он на ворохи бересты и соломы вдоль стен. — В огне спрятаться захотели.

— Будет вам огонь, будет! — воскликнул старец Сергий.

— Не стращай, пуганые! — скривился в усмешке подошедший Аника.

— Ты, христопродавец, сыноубийца, еще раньше падлой валяться будешь! — так яростно вскричал отец Сергий, что Аника невольно спрятался за спину вице-губернатора.

Отца Сергия отвели в его келью, приставили шестерых солдат.

Утром пустынников стали готовить к дороге в Тару. Чтобы не разбежались, вязали ноги веревками и конскими путами так, чтобы можно было шагать. Крепким мужикам вязали к тому же руки. Солдаты сгоняли в табун лошадей раскольников, выводили из хлевов коров… Другие под командой поручика Маремьянова грузили скарб пустынников: холст, сукно, одежду, посуду, медные большие котлы… Из амбаров грузили в сани пшеницу, рожь, ячмень, муку…

Аника бродил, прихрамывая, среди этой суеты, мрачно поглядывал по сторонам, хмурый и злой. Всю ночь мучила мысль: отчего Сергий назвал его сыноубийцей. Может, и правда чего со Степкой стряслось… «Ну и черт с ним, не бегай!» — думал он уже в следующий миг, но досада и злость не проходили. Он зашел в моленную, где держались пойманные пустынники. Из окна, прорубленного в виде креста, падали косые столбы света, и он сразу заметил знакомый взгляд, тут же исчезнувший.

Аника побрел среди сидевших на полу арестантов и нашел того, кому принадлежал этот взгляд, — Федьку Немчинова. Поначалу обрадовался: за сына главного бунтовщика может милость быть…

— Пошел! — подтолкнул он Федьку к выходу. Солдат у двери остановил было их, но Аника, повысив голос, сказал:

— На расспрос к вице-губернатору…

Во дворе Аника завел Федьку за угол часовни и зашипел:

— Где Степка? Говори, змееныш! Ты его с пути истинного сбил!

— Не я!.. От тебя да от Варьки бежал…

— Цыц, возгривый, говори, где он?

— Убили его…

— Как убили? — схватил Аника Федьку за грудки и притянул к себе. — Кто убил, кто?

— Татары на заставе… Когда мы с городу уходили.

— Где?

— Недалече от Ложникова… Я его неглубоко закопал, только нож был…

Аника опустил голову. Хоть и сам был сын виноват, в груди саднило и жгло…

— Едем! Покажешь, где, покуда снегом не засыпало… Чай, не нехристь, не бродяга, схороню рядом с матерью… А после ступай, куда хочешь, живи… Да помни Анику — Шлеп-ногу!..

Аника привел двух оседланных коней, Федька вскочил в седло. Подъехали к воротам. Аника сказал караульным солдатам, что парень, который с ним, покажет дорогу в Конску пустынь, где расколыцики, коих тоже надо взять…

Ворота открыли, и они поскакали. Но версты через три, когда дорога сошла незаметно на нет, поехали шагом. Вдруг раздался выстрел, и ехавший впереди Федька услышал за спиной вскрик и, оглянувшись, увидел, как валится из седла Аника. Послышался шорох обледенелых веток, и из кустов вышел Михаило Енбаков и с ним незнакомый Федьке мужик с ружьем в руках.

— Ну, Федор, чуть тя не стрелил Егор… Ладно, я узнал… А этой собаке — собачья смерть! Егор, забирай лошадь — и айда…

Михаил Енбаков жил в двух верстах от пустыни Сергия в логу. Рассорился со старцем и построил себе землянку отдельно. Рассорился же из-за того, что старец не послушал его, не стал жечься сразу, не дожидаясь солдат. А вот теперь вышло, что прав был он, Енбаков. Да Христос ему ныне судья! В ночь, когда пришли солдаты, кое-кому удалось бежать, и в землянку Енбакова пришли три пустынника. Каждый день по два человека ходили они на дорогу, чтобы узнать, когда уйдут солдаты и вернуться в пустынь.

Но вернуться туда было не суждено. К вечеру того дня, когда они встретили Анику с Федькой, к западу от них над лесом поднялись черные клубы дыма. Уходя, вице-губернатор дал приказ разорить раскольничье гнездо.

Енбаков со спасшимися пустынниками решил идти за Ишим к старцу Софонию на Ир-реку.

Тщетно бездомные отощавшие собаки трутся возле мясных рядов, тщетно вынюхивают каждый угол под прилавками, ожидая торговцев мясом, — пусто. Пусто как в мясных рядах, так и на всем базаре. Будто случилось то, чего никогда не бывало: взяли город степняки и разорили его. На улицах же стоят пикеты не степняков, но солдат русских. Потирают уши православные, спасаются у костров среди улицы от ноябрьских первых морозцев.

Пуст базар, пусты запечатанные дома начальных отпорщиков, пустынны, особенно по вечерам, улицы… Лишь изредка пробежит разиня-хозяйка, упустившая огонь, с горшком в руках к соседке, в страхе ожидая несчастья. А несчастье и горе уж над многими кружит: взяты за караул кормильцы, не собран весь хлеб с полей, и едва ли хватит собранного до Рождества…

Хотя и позабирали из многих домов кормильцев, а подати со двора требуют все те же. За неделю до дня явления Абалацкой чудотворной иконы пошел по дворам комиссар собирать запросные деньги на петербургский провиант. А где их взять, рубль с двадцатью копейками, когда каждая денежка на счету?

Можно, конечно, корову продать, рубль выручить, а коли одна она, кормилица! Сбирайся да на улицу Христовым именем кормиться, как вон Марье Тереховой с Николкой пришлось пойти, когда дом запечатали, а корову и лошадь с торгов продали… Василий Казачихин с двумя завернутыми в холстину иконками прошелся по пустому базару и решил пойти по домам, предложить свой товар. После ареста отца и братьев поневоле пришлось думать и о доме. И у них комиссар был, денег требовал. Василий дописал начатые когда-то иконы и понос их продавать, чтобы помочь не только матери и свояченицам, но и другим людям, тем, кто иконы те купит, ибо в трудное время человек чаще обращается к богу, а видя перед собой образ его, сделать это много легче.

Он прошел мимо гостиных рядов и, шагая вдоль обледенелой в пазах стены малого города, едва не столкнулся за углом с Дашуткой. Она шла в посекшейся телогрее, ступая осторожно босыми ногами по мерзлой, припорошенной сухим сыпучим снегом земле, широко раскрытыми глазами глядя перед собой.

Сердце Василия сжалось, он окликнул ее по имени-отчеству и осторожно взял за руку:

— Пойдем, пойдем к нам… Нельзя босой ходить, мороз…

— Нет, нет… Мне надо сыночка найти, Федечку…

— Пойдем, я покажу тебе Федечку, пойдем…

— Ты знаешь, где он? — недоверчиво протянула Дашутка, в изумлении округлив глаза. Она жила по-прежнему у Варьки, но то и дело сбегала и бродила по Таре, никого не узнавая.