— Алёна Иванова, Михаил Иванович, там хозяин… будто не в себе!

Все выбежали на крыльцо.

— Борис, что с тобой? — тряхнул Вяземский Патрикеева за плечи. Но тот не пошевелился, будто окаменел.

Вяземский попытался разжать побелевшие пальцы, но не смог.

Алена Ивановна запричитала в слезах.

— Воды! — крикнул ей Вяземский.

Когда сестра вернулась с ковшом воды, Вяземский выплеснул ковш в лицо Патрикееву. Он затрясся и с воплем кинулся внутрь дома. В сенях забился в дальний угол и, всхлипывая, забормотал:

— Убить меня хотите… убить… убить… К Осипу Ивановичу пойду… он оборонит… оборонит…

Неожиданно вскочил, оттолкнул вошедшего за ним Вяземского и выбежал во двор.

— Держите его! — крикнул Вяземский холопам Гришке Артамонову и Митьке Черкасу. — С ума сбрёл хозяин!..

Втроем они с трудом связали Патрикеева по рукам и ногам и закрыли в сенях.

— Никого не допускайте к нему! — приказал Вяземский. — Я к Бунакову…

Выслушав рассказ Вяземского, Бунаков встревоженно воскликнул:

— Он нам всё дело испортит! Ежели и вправду бес в него вселился, скажите его духовнику попу Пантелеймону, чтоб отчитку сделал:… Коли не поможет, хоть на цепь сажайте, но чтоб с Щербатым он не стакался!..

— Божий вечный, избавляющий человеческий род от плена дьявола! Освободи Твоего раба Бориса от всякого действия нечистых духов, — читал поп Пантелеймон над связанным Патрикеевым. — Повели злым и нечистым духам и демонам отступить от души и тела раба Твоего Бориса, не находиться и не скрываться в нем. Да удалятся они от создания рук Твоих во имя Твоё святое и единородного Твоего Сына и животворящего Твоего Духа…

— Уйди, поп!.. Уйди!.. Нет во мне беса!.. Это вы все бесы!.. Вы бесы!..

Пантелеймон прочитал еще молитвы для защиты от нечистой силы и демонских козней, обрызгал дьяка святой водой, но тот трясся и твердил одно и то же:

— Бесы… бесы… бесы…

Пантелеймон осенил его крестом и обратился к жене Патрикеева:

— Алёна Ивановна, не помогают молитвы!..

Алёна Ивановна перекрестилась и заплакала:

— Горе-то какое, горе!.. Что ж, его связанным всегда держать?..

Князь Вяземский обнял сестру за плечи.

— Не будет он связанным…

Артамонов с Черкасом по его велению отнесли Патрикеева в конюшню и посадили на цепь, закрепив ее к левой ноге.

— Спаси-и-и, государь!.. Спаси-и-и!.. — завопил Патрикеев.

— Заткнись, падаль! — злобно оскалился Вяземский, схватил плеть и несколько раз со всей мочи хлестанул Патрикеева по спине. Дьяк по-щенячьи завизжал и умолк.

— У нас в Соли Камской один тоже взбесился, так из него кнутом беса-то изгнали!.. — сказал Артамонов.

— Вот и бейте его каждый день! — приказал Вяземский. — Шуметь не дозволяйте!..

Артамонов и Черкас били дьяка в день по нескольку раз, едва тот пытался кричать.

Еду и питье Патрикеев не принимал, выкидывал. За что ему доставалось плетьми и батогами. На третий день он перестал кричать. Еще через два дня холопы обнаружили своего хозяина мертвым.

Случилось это на 28-й день мая 7156 (1648) года.

Воевода Лодыженский Михаил Семенович принял в съезжей избе Федора Пущина и Ивана Володимерца по прибытии в Берёзов в 8-й день июня без промедления. Усмехнувшись в темную окладистую бороду с рыжиной по щекам, спросил:

— Многолюдством в Москву собрались!.. Томский город без вас да без воеводы Осипа калмыки не разорят?

— Не разорят, — сказал Пущин. — Служилых довольно есть, да и воевода Илья Бунаков на месте.

— Сколько вас всего отправилось?

— Служилых три десятка, четверо пашенных крестьян и оброчных, да татар и остяков десяток…

— А пошто на проезжей грамоте печать таможенная, а не городская?

Пущин нахмурился и неохотно поведал историю похищения печати князем Осипом.

— Да-а, заварили кашу! Не мне ее расхлебывать… Государь рассудит! Лошадей с провожатыми на Собской заставе возьмете, через Камень перевалите, вернете… Неявленного товару не везете?

— Товару нет… Токмо поминок от остяков и татар малый, четыре лисицы бурых! — сказал Иван Володимирец.

— Давайте от вас двоих поручную, что те лисицы государю отдадите! Я ж государю отпишу, что посланы от томских ясашных татар и остяков в поминок челом ударить четыре лисицы бурые!

— Поручную дадим, — заверил Пущин. — Подьячий войсковой Тишка Мещеренин напишет…

Пополнив провиант, поутру покинули Березов по Оби. Погода благоволила. Солнце припекало так, что скидывали кафтаны. В небе кружил и канючил сарыч. Из прибрежных кустов доносились чоканье и свист варакушки, а где-то рядом приятная слуху песня дубровника: хилю-филю-хилю-тью-тью…

Федор Пущин вышел из чердака дощаника, спустился вниз, зашел по скрипучим подтоваринам под палубу, где было прохладнее, прилег на нары рядом с отдыхавшими казаками и не заметил, как заснул. Проснулся от частого стука над головой и в тревоге вскочил. Подумал поначалу, что дощаники обстреливают из луков, и стрелы впиваются в борта и набои над ними. Но оказалось, что набежала туча и сыпанула градом. О стрелах же подумалось не зря. Именно градом стрел осыпали их в устье Чумыша белые калмыки князца Абаки и татары внука Сибирского царя Кучума Давлет-Гирея. Набои же увеличивали высоту бортов и защищали от стрел. Пятнадцать лет тому назад был он послан томским воеводою Иваном Татевым с шестью десятками казаков на двух дощаниках поставить у слияния Бии и Катуни острог. Но инородцы не пустили их дальше Чумыша. Силы были слишком неравными, пришлось вернуться, чтобы служилых людей понапрасну не потерять… А князь Осип за то его попрекает!.. В городе, за стенами сидючи, смелым быть легко… Ничего, Бог даст, государь укажет и уберет Осипа из Томского города…

На заставе в устье Соби оставили дощаники, перегрузились на лошадей и двинулись на Камень. После заставы дорога сразу нырнула в урман, и солнце лишь редкими лучами пробивалось к земле сквозь сомкнутые кроны деревьев. И сразу назойливо загудели полчища комаров, заклубилась облачками мошка, донимая и людей и лошадей.

Десятник конных казаков Степка Володимирец спрыгнул с телеги, наломал березовых веток и, отмахиваясь от комаров и мошек, догнал шагавшего впереди Ивана Володимирца.

— Заели гады! Батя, для чего Бог создал столь бесполезных тварей? Какое бы без них было приволье, никто не донимает!..

— Эх, Степка, борода лопатой, а ума не нажил! Господь всё разумно устроил!

— А как, по-твоему: птиц тоже не надо было?

— Ну, птиц… Те хоть поют, душу радуют!..

— А для иных птиц комары да мошки — пропитание. Так что никого и ничего зряшного на белом свете нет, всё по воле Божьей! Да тут разве донимают?.. Вот когда мы Томский город ставили, там такой гнус был, до крови заедал. Одно спасение было: рожу в костёр сунуть… Все с опаленными бородами ходили! Так что не ной, а радуйся: комары на живого человека садятся, на мертвого не сядут!

— Батя, а долго еще до Москвы добираться?..

— Порядком… Через Камень, почитай, еще седмицу идти, а как горы перевалим, до Соли Камской пойдем Печорой-рекой, оттель на Устюг Великий уже побыстрей дорога будет… Однако еще поболе двух месяцев идти, где водой, где на подводах от яма до яму….

Едва наметились сумерки, стали на ночлег. Развели костры. Над одним повесили большой котел с водой. Кашеварили Федька Батранин да Мишка Куркин. Остальные ладили шалаши, покрывая их войлоком, пропитанным олифой и пихтовыми лапами. Лапник стелили и внутри шалашей…

Поужинали до темноты перловой кашей с постным маслом и малосольной рыбой.

Федор Пущин собрал всех у костра и объявил:

— На становище на ночь поставить по два караульных с двух сторон, ибо в сих местах самоядь, бывает, шалит! Иван, — обратился он к Володимирцу, — определи очередь… Смена караульным по два часа.

Васька Мухосран заступил в караул после полуночи, сменив Басалая Терентьева. Перевернул бревно сушины в костре, запустив в темень облако искр. Присел на березовый чурбак, зажал пищаль между коленями и уставился недвижным взглядом на извилистые языки пламени. Ночную тишину изредка нарушали всхрапами распряженные лошади.