Фискал Шильников шепнул коменданту, что надо бы устроить очную ставку Алексея Шерапова и Исецкого. Комендант согласно кивнул. По его приказу денщики привели Алексея Шерапова.
— Подтверждаешь ли ты, Алексей, что в расспросе прошлого дня сказывал? Называл ли Василий Исецкий государя антихристом? — спросил Шильников.
— Называл! Называл! — воскликнул он, будто обрадовавшись, — Открыто кричал такие речи на базаре!..
— Так что, Исецкий, будешь и дале запираться? Называл государя антихристом?
— Не токмо не называл, даже умыслу такого не было, — спокойно ответил Исецкий.
— Называл! — кинул в его сторону в озлоблении Шерапов. — И отбиваться, говорил, надо, коли брать зачнут…
— Видишь, господин комендант, парень не в себе… — усмехнулся Василий Исецкий.
Комендант подошел к Исецкому и вдруг ударил его.
Потрогав разбитые губы, Исецкий так же спокойно сказал:
— Зря, господин комендант, бьешь… Сегодня ты голова, а завтра, может, и тебя на виску потянут… Не говорил я против государя непотребных слов, и отбиваться чтоб, тоже не умышлял!
— Увести всех! — крикнул Глебовский.
Из пытошной избы комендант Глебовский заторопился в канцелярию и засел там за челобитную в Тобольск.
«Всепресветлейшего и державнейшего императора и самодержца Всероссийского Петра Великого отца отечества государя всемилостивейшего ближнему стольнику и губернатору Сибирскому князю Алексею Михайловичу Черкасскому с товарыщи Иван Глебовский челом бьет…» — написал он, когда дверь осторожно отворилась и в кабинет заглянул подьячий Иван Неворотов.
— Иван Софонович, что по мне учинено будет?
Комендант исподлобья глянул на него и проговорил:
— Сиди, не высовывайся! Кораблик у тя был соболий добрый. Неси!
— Принесу, Иван Софонович. принесу…
— Вот и ладно… Да найди Ивана Гребенщикова, повезет завтра колодников в Тобольск для розыску.
Неворотов вышел, но не успел Глебовский написать о доносе на Алексея Шерапова, как Неворотов прибежал обратно.
— Господин комендант, полковник Немчинов с казаками сюда идут!
Глебовский взвел курок пистолета с длинным стволом и положил справа на край стола за книги и бумаги. Полковник Немчинов и с ним с десяток казаков ввалились к нему в кабинет.
— Иван Софонович, пошто людей берешь за караул? Письмо наше не отослано — пошто людей за клин садишь? Пошто Василия Исецкого на цепи держишь?
Глебовский вскочил и грозно крикнул:
— Бунтовать! Пошли вон все, окромя полковника, иначе людей крикну!
Иван Падуша, бывший среди казаков, вопросительно поглядел на Немчинова. Тот кивнул, и казаки нехотя вышли.
— Всё, всё, Иван Гаврилыч! Лешку Шерапова и Исецкого по великому государеву слову взяли… Аль прикажешь мне свою голову подставлять?
— Василия отпусти! — угрюмо проговорил Немчинов.
— Всех, всех отправлю! И ты больше ко мне, Иван Гаврилыч, не ходи. — Иначе и тебя за караул возьмут без моего ведома!..
— Кто это возьмет?
— Найдутся… Хоть Верещагин, сукин сын! В Тобольск без моего ведома доношение подал об отпорном письме… Понял теперича?..
— А Петра Грабинского пошто взял?
— Два доноса на него! Два! Себя выскреб из отпорного письма, а в присяжные книги внес… Обязан я розыск по нему учинить. Всех отправлю в Тобольск. Всех!
— Отпусти Исецкого! Пусть будто бежит…
— Не могу! Голову с меня сымут! — воскликнул Глебовский и, подумав, — понизил голос: — Пока могу только в Тобольск не посылать, может, не потребуют… Покуда же не обессудь, ступай…
Когда Немчинов вышел, Глебовский вызвал поручика Княгинкина, велел усилить караулы у арестантов.
Потом снова сел за челобитную. Дописав, что колодников Алексея Шерапова, отца его и Петра Грабинского послал в Тобольск, «а Василия Исецкого в Тобольск послать не смел, опасаясь, чтоб его, Василия, не отбили. До указу удержал, оковав, за караулом».
Глава 19
Петр Байгачев ладил в огороде летнюю печь-времянку, ибо с неделю как вышел указ коменданта, чтобы печи и домах более раза в неделю не топить, опасаясь пожаров. Сбил печь эту еще вчера: на каменный под, огороженный клеткой из колотых плах, положил мешок с туго набитой соломой и, трамбуя, наполнил клетку глиной с навозом. Глина подсохла, и Петр доставал солому из мешка, чтобы обжечь, протопить печь, как нечаянно заметил семенящего от малого города по их улице пристава Калашникова и денщика земского судьи Верещагина. Сердце дрогнуло от тревожного предчувствия, и Байгачев спрятался за банькой, бывшей у них с соседом Михаилом Данилцовым на двоих, дабы не платить лишний банный налог. Жене, поливавшей капусту, велел сказать, коли пристав завернет к ним, что-де уехал на рыбный промысел с сыном. Калашников, придерживая саблю на боку, и правда остановился перед их воротами и застучал.
Маремьяна не спеша подошла и отодвинула засов.
— Где мужик? — рыская глазами по двору, спросил пристав.
— Да вечор ишо на Иртыш уехал.
— Врешь, баба! — замахнулся на нее пристав кулаком. — Тут он!
— Да нету дома, нету…
А Байгачев, увидевший, что от гостей таких доброго ждать нечего, перемахнул через прясло и выбежал на берег Аркарки, где обычно стояла его лодка. Но сейчас ее не было, сын Матвей ушел на рыбалку.
Неподалеку увидел лодку соседа Михаила Данилцова, столкнул ее в воду, запрыгнул в нее и, вставив весла в уключины, широко и торопливо стал грести по течению к Иртышу. В это время незваные гости вышли из клети.
— Надо б баньку проверить, — сказал денщик судьи и, взглянув на Аркарку, вдруг воскликнул: — Никак вон на лодке уходит!
Теперь и пристав заметил лодку с Байгачевым. — Лошадь ищи, лошадь! — закричал пристав денщику.
Но тот только бестолково метался — никого на улице с лошадьми не было. Они бросились в погоню по берегу к устью Аркарки, где у пристани было обычно много лодок, но Байгачев заметил преследователей и приналег на весла. Когда они подбежали к устью Аркарки, то увидели, как он уже греб по Иртышу сильно и размашисто, помогая быстрому течению.
Земский судья Ларион Верещагин был в страшной ярости. Упустить одного из главных отпорщиков, злолаятеля Байгачева. Дармоеды толстомясые! Службы не знают! Калашников с малиновым лицом только разводил руками, поддергивая на пузе сползавшую портупею с саблей, а денщик, зная, как скор хозяин на расправу, вообще спрятался с глаз долой.
Аника Переплетчиков, видя это, подумал, хорошо, что он не пошел с приставом, иначе б и ему досталось. Аника поотстал малость от дел. Три дня назад умерла у него жена, и он занимался похоронами. Перед смертью целую неделю жена ничего не ела и кричала от боли. И без того высохшая, она стала совсем — кожа да кости. Крики ее сильно досаждали по ночам, и Аника матерился и молил Бога, чтобы он скорее прибрал душу рабы своей.
Варька пыталась давать ей воду, но больная отворачивалась, не принимала. Варька вспыхивала, думая, что смертница догадывается обо всем.
Так вот и вышло. Для кого смерть жены — горе тяжкое, а для Аники так вроде и радость. Хотя радости он, конечно, не выказывал. А только сжег постель покойницы: одеяло старое, подушку да матрац, соломой набитый… Сжег и велел Варьке стелиться на место хозяйки. Варька уже пообвыклась в доме, чувствовала себя вольнее. Без больной меньше забот, хотя, конечно, и жалко ее. Но, повздыхав, заняла место хозяйки. Только часто накатывал страх — вдруг Степка объявится, что тогда?..
Похоронив жену, на другой день Аника направился на службу. Проходя мимо Тарской канцелярии, увидел спешившего туда Ивана Гребенщикова, соседа по прошлогоднему покосу. Поздоровался, спросил, куда так торопится.
— Дак куды, куды!.. В Тобольск вот арестантов повезу по указу коменданта, — ответил с досадой Гребенщиков.
— Кого повезешь? Шерапова, что ль? — поинтересовался Аника.
— Обоих, отца и сына, да Петра Грабинского…