Проснувшись, Иван Падуша сотворил шепотом утреннюю молитву:

— Боже, очисти мя грешного, яко николише сотворих благое пред Тобою, но избави мя от лукаваго: и да будет во мне воля Твоя, да несужденно отверзу уста моя недостойныя и восхвалю имя Твое святое, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков, аминь.

Из закута, отделенного занавесью, где обитали женщины, слышался голос Калашникова:

— Вот, девоньки, повязали они, разбойники, старца-то, а живота лишить, зарезать рука не подыматся: господь не дает. Тогда они его в лодчонку бросили и пустили по Иртышу, мол, мы не смогли порешить, пусть нехристи его жизни лишат. Токмо глядят: лодка та стала да вверх по течению сама собой двинулась. Поняли разбойнички, что на нем благодать божья, испужались, старца того достали на берег и отпустили… Ну идет он этта лесом, гля, на дереве икона Богородицы со Младенцем письма ветхого, и сияние от ее исходит… Обрадовался старец находке, взял с собой. Пришел в деревню, ночевать попросился, а у хозяв горе: сынок единственный в болезни. Руки у него сохнут и сохнут, бознат чего. Старец то узнал, дал сыну ихнему икону поцеловать, и исцелился паренек, и руки, как у всех, стали…

Послышались всхлипы. Иван отодвинул занавесь, Калашников встал.

— Вот под утро слышу, девки-то наши замокрели, ревут обе, я и зашел рассказать им разные жития да чуды… Про чудотворную вот Божью Матерь им сказывал, че от отца свово слыхал…

— Ванятка всю ночь кричал… Голодный… Молоко-то у меня пересохло…

Иван ничего не ответил, помрачнел, прошел в черную половину избы, где у окна сидел Василий Кропотов. Увидев Падушу, он сказал:

— Воды ведра два осталось, коли дождя не будет, пропадем!

Падуша сел на лавку и, откинувшись на глянцевую от частого мытья стену, заскрипел зубами.

— Ты че, Иван?

— Молоко у бабы перегорело, сына кормить нечем…

Кропотов подошел к Падуше и задумчиво сказал:

— Иван, чаю, выходить надобно бабам… Вон и у моей под сердцем сын тоже… Ежели мы пропадем, пусть хоть сыны наши останутся…

— А ежели они их на цепь?..

— Не тронут баб… Не должны…

Вошел с ведром Архипов и сказал хмуро:

— Вся вышла, это последняя, — кивнул он на ведро, наполовину заполненное проросшей, пустившей бледно-зеленые гребешки, репой. — Стало быть, у нас теперича сухая рыба да мука, более ничего нет…

Он подошел к Ивану и зашептал:

— Стал я бочонки ворочать, гляжу, а в них песок, а ты говорил, порох…

— Это и есть наш порох, бабам не брякни… Василий знат…

— А коли штурмовать зачнут?

— Зажгемся… Баб нонче решили мы выпустить…

— Что ж, бунтовать — дело не бабье… Только и там их могут к ответу притянуть…

Они втроем вошли в горницу, и Падуша объявил:

— Все, бабы, собирайтесь! Выйти вам придется… Еды у нас совсем мало. Мы полковнику скажем, ежели вас не схватят, то и мы выйдем. Покуда они нас ждать станут, вам схорониться где-то надо, лучше в лес к отцу Сергию уйти…

— Не пойду без тебя, — прижалась Дашутка к Василию.

— Не дури, о нем думай, — прошептал он ей, — есть тебе надо… Не реви, не реви, — погладил ее Василий по спине, успокаивая.

Иван Падуша подошел к двери и крикнул:

— Эй вы там, зови полковника!

— Че, ай выходить надумали?

— Не твое дело, зови полковника!..

Через час в канцелярии полковник Батасов допрашивал вышедших, больше жену Падуши.

— Сожигаться не хочет, ждет государева указу…

— Ты чего вышла?

— Сына кормить нечем…

— А коли сына не было б?

— Жена при муже должна быть.

— Так, так… А много ли пороху у твоего мужа?

— Три бочонка трехведерных.

— А еды много ли осталось?

— Муки ржаной пудов пять, отрубей пуда три, рыбы малое количество, других запасов нету…

— Ну, ступайте, да чаще под окна к мужьям приходите, чтоб вышли скорей!

Но никто из дома Падуши не вышел. А Дашутка и Анна пропали без следа.

— Ироды окоянные, мужа порешили! От меня-то че вам надобно? — заплакала жена полковника Немчинова, Катерина, вися простоволосой на дыбе перед Черкасским и Петрово-Соловово, плотоядно пожиравшим глазами выбившиеся из-под сорочки груди.

Яковлев мерно наносил удары кнутом, поначалу в полсилы нежели мужикам, но видя, что баба упрямится, отмерил пять ударов обычной силой. Черкасский остановил его.

— Говори, бывал ли муж твой у коменданта Глебовского после подачи противного письма?

Катерина не ответила, обвисла в беспамятстве в хомуте. Ее сняли с дыбы, плеснули в лицо водой.

— Ну, бывал ли муж твой у коменданта?

Пошатываясь, Катерина встала, хотела прикрыть грудь, но лишь поморщилась от боли, вывернутые в суставах руки не слушались.

— Бывал… — чуть слышно ответила она и заплакала.

— Че после того говорил он?

— Говорил, что комендант тесноты им чинить не будет… До указу из Тобольска…

— В доме засевши, сразу ли жечься собирался?.. Пустынник Сергий бывал ли у вас в доме?

Катерину увели. Подьячий пометил под расспросными речами ее: «дано ей 11 ударов» и засобирался сразу, как только губернатор вышел, на обед. Коротко обеденное время, каждая минутка дорога. После того, как прислали тарских арестантов, работы было невпроворот. У мастера заплечных дел Яковлева кнут от крови не просыхал.

Все арестанты не уместились на тюремном дворе, где в невозможной тесноте сидели более полсотни человек, потому остальных, в том числе и коменданта Глебовского, разместили неподалеку по домам, приставив по караулу.

Арестанты прибыли в Тобольск 3 августа, и губернатор в тот же день написал указ, где велел за остальными арестантами послать дощаники. Да, кроме того, был отправлен указ полковнику Парфеньеву в Барабу об оберегательстве от орды. Хотя черные расспросы и велись с утра до позднего вечера, следствие, ясно было, затянется надолго. Всех изменников — отказ присягать императору измене приравнивался — следовало пытать три раза. Поскольку уже после первой виски на дыбе руки в суставах выворачивались, к следующему расспросу давали арестанту подзаживить их. И хотя никто из арестантов особо не запирался — больше 16 ударов мало кто получал, — времени уходило много.

Большинство стояло на своем: пока имя наследника будет не помянуто, к присяге не пойдут. К тому, что в Таре полковнику Батасову на допросах показали, мало что прибавляли. Что и как случилось в Таре, губернатор и вице-губернатор теперь уже хорошо себе представляли. Одно только было не ясным: изменник ли комендант Глебовский, потатчик ли? К тому, что он полковнику Батасову рассказал, Глебовский ничего не прибавил.

Довелось и коменданту испытать, что такое виска. На пятом ударе лишился памяти больше от страха перед Яковлевым, нежели от боли. Когда вывели его караульные, поддерживая под руки, к пытошной избе подводили Василия Исецкого.

— Здравствуй, Иван Софонович!..

Глебовский отвернулся. Вспомнил, что говорил ему Исецкий месяц назад. Теперь же они равны; оба колодники, обоим живота не лишиться бы.

Князь Черкасский послал полковнику Батасову указ допросить всех порознь, кто был на именинах у Верещагина, и, ежели кто подтвердит слова Андреянова, что Глебовский все знал, того прислать в Тобольск.

Батасов допросил монаха Иоасафа, пономаря Николаевской церкви Ивана, подьячего Сабурова, но все они показали, что Андреянов таковых слов не говорил, а только Аника кричал, что-де комендант изменник. Глебовского покуда оставили в покое.

Черные расспросы велись весь август. Через двадцать дней посланные в Тару дощаники вернулись, и на них привезли вторую партию арестантов в 114 человек, начальником караула был поручик Маремьянов.

Работы в пытошной избе стало вдвое.

В самый разгар расспросов пришел, наконец, указ из правительствующего Сената, в котором было поведено розыск чинить без послабления и создать для того Тайную канцелярию тарских розыскных дел, во главе которой ведено поставить было вице-губернатора Петрово-Соловово. Указано было особо сыскивать раскольников, как к тому делу касательных.