— Поручик! — остановил его полковник Батасов.

— Прикажите дать ему водки, не подохнет, — сказал Маремьянов.

Сержант Островский влил полковнику Немчинову несколько глотков водки, и тот, приоткрыв обезресниченное слезящееся веко, прошептал, едва шевельнув губами:

— Добей, полковник… не мучай…

— Не стану мучить, коли говорить будешь. Указ его императорского величества о наследстве пришел в Тару какого месяца и числа? Комендант Глебовский тот указ в народе объявлял ли и к присяге призывал ли? Пошто ты к присяге не пошел?

— Месяца и числа не упомню, для того что грамоте не знаю… — прошептал, тяжело дыша, Немчинов. — И оной указ Глебовский мне и другим объявлял и к присяге призывал… А зачем не пошел к присяге, о том в ответном письме написано…

— Ответное письмо к коменданту приносил ли? — наклонился Батасов над Немчиновым.

— Кто то письмо писал и первым советовал к присяге не идти?

— Что к присяге не идти советовал… — полковник Немчинов перевел дыхание, — писал Василий Исецкий… А советовали все, кто в письме написаны…

— Поручик, — обратился вдруг Батасов к Маремьянову. — Взяли тех двоих, что до зажега вышли?

— Падушу? Нет…

— Взять немедля!..

Поручик Маремьянов выбежал из канцелярии. Полковник Батасов продолжил допрос.

— Велел ли комендант то письмо читать подьячему Андреянову пред народом, а прочитав, что велел сделать и ведал ли до подачи об оном письме?

— Читать велел… Прочитав, велел руки приложить… Прежде подачи комендант Глебовский о том письме не ведал…

Немчинов замолчал. Полковник Батасов исчез перед его глазами, и вместо него появился сначала неясно, расплывчато, азатем резко, будто в свете огня, мужик, зарубленный им восемь лет назад. Он внимательно и долго смотрел на Ивана Гаврилыча, потом поманил к себе пальцем. Иван Гаврилыч тронулся было за ним, но все тело опалило огнем так, что не смог пошевелиться. «Господи, если я умер, пошто так больно…» Вдруг полил дождь, и мужик исчез…

— Никак оклемался, господин полковник, — сказал сержант Островский, поливавший водой из ковша лоб Немчинова.

— На другой день после того письма по Петра Грабинского калмыка Дмитрия посылал ли и за себя и за другого кого руку прикладывать велел ли? — наклонился снова над ним Батасов.

— К тому ответному письму… руку за себя Грабинскому прикладывать велел… А за кого другого он руку прикладывал, не упомню…

— Когда в доме у тебя руки прикладывали к ответному письму, в то время Василий Исецкий и Петр Байгачев книги читали ли, и какие? И толковали ли, что к присяге идти не надлежит?

— Читали… А какие книги, не упомню… Толковали, что идти к присяге не надлежит.

— Комендант при Исецком, Падуше, Шевелясове и Жаденове говорил ли о присяге, пойдете или нет, как хотите?

— Такого не говорил… А говорил, как бы-де лучше… И говорил, чтоб ожидать нам указа из Тобольска…

Последние слова Немчинов произнес едва слышно, и писарь Паклин переспросил:

— Чего лучше, господин полковник, не разобрал я?

— Черт его разберет! — с досадой ответил Батасов. — Опять в беспамятстве. — Он зачерпнул ковш воды и плеснул на голову Немчинова, но тот не пошевелился.

Громыхнув дверью, ввалился поручик Маремьянов.

— Господин полковник, вор Падуша заперся в своей избе! С ним еще не ведомо сколько народу…

— Сатана! Чего говорит?

— Говорит-де, погляжу, что учинено будет над товарищи, кои вышли, и без указу из Тобольску, говорит, не выйду. Сказывает, что в погребе у него десять бочонков с порохом есть… Коли, говорит, брать будете, зажгусь, подобно полковнику Немчинову.

— Доподлинно ли порох у них есть?

— Сие неведомо.

— Дом окружить солдатами, все строения вокруг обломать, еды и питья не давать… Покуда не штурмовать, проведывать, доподлинно ли сеть у них порох.

Полковник Батасов посмотрел на стенные часы: со времени взрыва прошло три часа. Он склонится над Немчиновым и побрызгал в лицо водой, пытаясь привести его в чувство. Но Ивану Гаврилычу не суждено уже было очнуться.

Ему осталось сделать только несколько шагов, чтобы оказаться в дверном проеме полыхающей избы, где стоял с черной от крови бородой мужик и манил его… Не было сил терпеть невыносимый жар от горящей избы и Иван Гаврилыч старался изо всех сил сделать несколько последних шагов, хотя понимал, что там смерть.

Наконец, это ему удалось, он окунулся во всеочищающий огонь, мужик исчез, и душа его ощутила блаженную легкость… Он не знал, что длилось это ещё целых четыре часа.

Пока Немчинов дышал, полковник Батасов не отходил от него в надежде расспросить до конца о Глебовском. Он так и не уяснил для себя, была ли поноровка бунтовщикам от коменданта.

— Все отошел… Прости, господи, душу раба твоего… — сказал писарь Паклин, приложив ухо к груди Немчинова и, выпрямившись, перекрестился.

— Остальные обгоревшие живы ли? — спросил Батасов вошедшего капитана Нея и доложившего, что все арестанты в тюрьму не вошли и половину пришлось запереть в амбаре Немчинова.

— Трое покуда осталось, и те плохи, остальные передохли…

— Пошли, капитан, с капралом команду, пусть похоронят всех, да призови попа…

— Иван Титович, чаю, непотребно хоронить самоубиенцев на христианском кладбище, — сказал капитан Ступин.

— Так похороните где-либо за городом, к примеру у часовни… — устало сказал Батасов. Вошел в кабинет, выпил стопку водки и позвал писаря Паклина.

— С расспросных речей полковничьих сымешь копию для отправления в Тобольск и приложишь к ведению, что сейчас писать будешь… Садись, пиши: «В указе его императорского величества из Тобольска, из губернской канцелярий, который получен в Таре 29-го дня, написано, — начал диктовать полковник Батасов, — велено к полковнику Немчинову послать и велеть его обнадеживать…»

И далее он с час диктовал обо всем, что случилось за этот день, 30 июня.

— Опять донос? — с любопытством уставился на провинциал-фискала Трофима Замощикова губернатор князь Черкасский. — На кого?

— На коменданта Глебовского тарский житель Аника Переплетчиков доносит, — ответил Замощиков.

— Переплетчиков? Не тот ли, что у судьи Верещагина на обеде кричал, что комендант — изменник?

— Он самый…

— Ну?.. Только покороче, Трофим Григорьевич.

— Изволите экстракт доложить?

Князь Черкасский кивнул.

— Доношение от июня 10-го дня да к тому доношению прибавление от июня 26-го дня сего года… Аника доносит, будто комендант обо всем ведал и чинил бунтовщикам поноровку из корысти, что-де его императорского величества уставу оной комендант явный изменник, что-де полковник просил у коменданта сроку с понедельника до среды, от среды до пятка и от пятка до недели, и в те означенные три срока оной полковник с товарищи в доме своем советовали и к коменданту ходили, у коменданта-де в горнице запирались и с тем полковником Немчиновым советовали же…

— Есть ли тому свидетели? — прервал его Черкасский.

— О том в дополнении от июня 26-го дня писано…

— Читай.

— «Против доношения и в его пополнение о приходе его полковника Немчинова и других сотников и пятидесятников с товарищи к нему, коменданту Глебовскому, також и о призвании их к нему коменданту и о запирании в горнице и о сговоре за сукном ведает Тобольский неверстаный сын боярский Иван Степанов, сын Шемелин, человек его коменданта Александр, денщики Гаврила Ивкин и Петр Вставской, сын боярский Иван Новодворский…» — Тут Замощиков замялся, и сидевший до этого молча вице-губернатор Петрово-Соловово спросил:

— О чем у коменданта говорили, писано ли тут?

— Писано, что о том-де ведает подъячий Григорий Андреянов и оной-де подъячий у Верещагина говорил, что Глебовский чинит бунтовщикам поноровку.

— Александр Кузьмич, — обратился к вице-губернатору князь Черкасский, — велите секретарю Козьме Баженову составить указ, в коем повелеть всех вышеназванных Аникой людей выслать за крепким караулом в Тобольск, в дороге не давая собираться вместе…