— Хотел ли в церкви заколоть Верещагина шпагой?

— В церкви Верещагину говорил освободить рекрута, которого взял он в свою канцелярию, а шпагу на него не вынимал. А при том обзывал он меня вором при свидетелях — голове Сумине и ларешном Серюкове.

— Научал ли подьячего Сабурова писать доношение задним числом, пошто хотел уехать от розыску?

— Подьячего Сабурова доношения никакого на Верещагина писать не научал и от розыску уехать не хотел… Да и верить тому Верещагину не надлежит! — побагровев, взволнованно воскликнул Батасов. — Понеже он, Верещагин пытан на Тюмени и прежде писался Семенов и то звание переменил неведомо для чего…

— Доподлинно ли тебе о том ведомо и от кого?

— Солдат Микулин видал его там и опознал.

Князь Ромодановский приказал увести Батасова и вернуть Верещагина. Когда Батасова увели, лысый подьячий, записывавший расспросные речи, вдруг встал и, поклонившись, сказал Ромодановскому:

— Ваше сиятельство, помнится мне, при вашем батюшке проходил в Преображенском приказе некий Семенов по убийству…

— Ладно, сейчас расспросим, — сказал князь.

Едва Верещагин переступил порог, он заорал на него:

— Для чего сменил ты свое звание в Сибири и за что пытан на Тюмени? Отвечай!

У Верещагина похолодело внутри, и он глухо проговорил:

— На Тюмени я не пытан, а пытан в Нарыме, как был там надзирателем, по доношению нарымских жителей в убивстве нарымского жителя Федора Павлова, которого я в драке, обороняя себя, заколол посохом до смерти… И о том следовало у майора Лихарева. А прозвание мое Семенов, а Верещагиным написал меня в наказе, когда посылали из Тобольска, ларешный бывшего губернатора Гагарина по брату моему двоюродному — Матвею Верещагину.

— За что в прежние годы держался в Преображенском приказе?

Верещагин побледнел и, опустив голову, проговорил:

— Содержался за убивство солдата Ершова по челобитной жены его. Оного Ершова убил в драке палкой, а не умыслом… А за то учинено мне наказание… Бит кнутом и освобожден… У какого подьячего дело было, не упомню…

— С двумя убивствами как ты судьей стал? — вскинул брови князь Ромодановский.

— Людей не было, князь Гагарин и поставил меня…

— Взятки ему давал?

— Давал, через ларешного его…

— Гагарин свое получил, чаю, и ты, вор, свое ныне получишь…

В неделю князь Ромодановский расспросил всех колодников, и ему стало ясно, что за полковником Батасовым и за другими арестантами вины никакой нет. И князь, взяв с них расписки о невыезде из Москвы до окончания следствия под страхом смертной казни, отпустил всех на волю. Под следствием же остался один Ларион Верещагин. Допрашивая Данилу Львова, Ромодановский узнал о выброшенных Верещагиным в отхожее место бумагах важных, до государя касательных, и велел пытать бывшего судью на виске и трижды жечь каленым железом. Кроме того, Ромодановский распорядился проверить все отхожие места на пути от Москвы до Тобольска.

Под кнутом Верещагин зло досадовал, что не вышло по его задумке. Насчет бумаг стоял на своем, твердя, что говорил про них шутя, и никаких бумаг у него не было. На первой виске ему дали двадцать пять ударов, а через неделю на второй виске он потерял память после двадцати восьми ударов, да оба раза к брюху его прикладывали раскаленные щипцы.

Верещагин понял, что третьей виски ему не вынести. Пролежав пластом три дня, он тихим голосом сказал караульному, что умирает, и попросил попа для исповеди.

По приказу Ромодановского колодника исповедывал поп церкви Обновления Преображенского дворца.

Выйдя от Верещагина, он сказал, что арестант плох и, по всему, скоро отойдет. Ромодановский еще надеялся узнать от него о царственных важных бумагах, и Верещагина перевели в дом солдатки Аксиньи, приставив караул.

Верещагин лежал в закуте у печи на широкой лавке. После второго допроса он, и правда, был плох. Но через сутки почувствовал, что силы возвращаются, и понял, что отлежится скоро, несмотря на боль в плечах. Решение притвориться умирающим пришло, когда он понял, что в этот раз ему не выкрутиться.

Главное, было добиться послабления. И он добился его.

И хотя рядом стоял неотлучно солдат, он был уже не в холодном срубе тюрьмы, но в жилом доме.

Целыми днями он непрерывно стонал и прерывисто дышал, чтобы не вызвать подозрения.

К ночи зажгли свечу. Караульный солдат Артемонов, краснощекий малый с глуповатыми на выкате глазами, поставил ее в деревянный подсвечник на стул ближе к арестанту, чтобы лучше его видеть.

Сменщик его, солдат Елистратов, ушел в чистую половину избы спать.

— Солдат… — позвал Верещагин, приподнявшись на локте.

— Ну, че те, — не сразу отозвался караульный.

— Ты откуль будешь?

— Те не все одно, откуль я, издохнешь через день-другой…

— На то божья воля, — прохрипел Верещагин.

— А семья-то у тебя есть?

— Холостой я… Семью-то содержать надобно!.. На жалованье много не разбежишься…

— У меня же и семья… И денег вдоволь, а я тут лежу…

— Не надобно было супротив государя идти, воровством заниматься! — назидательно проговорил Артемонов.

— Да я государю наивернейший человек! Воровством и оговором изменников истинных страдаю!..

— Князь Иван Федорович разберет… — сказал солдат и замолчал.

Полежав немного с закрытыми глазами, Верещагин опять заговорил:

— Слышь, солдат, бросил бы ты свою службу да шел к нам в Сибирь, дак и разбогател бы… Веришь, в лесах наших соболя видимо-невидимо… А повдоль речек самородки золотые лежат…

— Э-э, — протянул Артемонов озадаченно, — за бегство по головке не погладят… А че, верно ли ты баешь про золото?.. — придвинул он стул ближе к Верещагину.

— Истинный Христос… У меня дома два самородка схоронены по кулаку, о них даже баба моя не знает…

— По кулаку! А коли поискать, то и больше найти можно, есть такие места…

— Разе такие места один сыщешь!

— А ты меня возьми… Я те покажу… — прошептал Верещагин.

— Ишь ты, куда привел! — изумился Артемонов. — Из-за тебя на виску идти?..

— Коли с умом, так никто на тебя и не подумает. Слушай, солдат, верно говорю! Все золото тебе отдам, век за тебя молиться буду, коли поможешь… Я в Сибири не прост человек был… Всякого добра полна сума! Слушай, напарник твой вчера заснул, чаю, и ныне спать будет… Ты бы мне железа помог скинуть, схоронил где ни то, а после сам-друг в Сибирь-матушку двинули б… Сибирь велика, кто тебя там найдет… Заведешь торговое дело на золото-то, к нам на Тару и киргизы, и бухаретины, и китайцы наезжают… Товар — какой хошь!.. Богатеем станешь!

Артемонов закряхтел, в глазах появился лихорадочный блеск.

— Думай, солдат, думай! Ежели меня опять на дыбу вздернут, конец мне, и золото пропадет…

— Не обманешь?

— Христом богом клянусь! Решайся… Мне бы только с недельку переждать, поправиться, и айда-пошли…

Артемонов, опершись на эфес палаша обеими руками, задумался. Потом встал и заходил взад-вперед по избе.

— Ладно! Сведу тебя к двоюродному братану покуда, он тут недалече живет… Но гляди, как обманешь, душу выну!..

Артемонов принес из сеней колун и, с полчаса повозившись, снял с ног Верещагина цепи.

— Пусть лежат покуда в ногах, пойду Елистратова будить, гляди в оба…

В Иностранной коллегии государь Петр Великий слушал дело старца Сергия.

— Гаврила Иваныч, вице-губернатор с отчетом когда будет, по делам Тарского бунта?

— Из Тобольска писали, до распутицы прибудет, Петр Алексеевич, — ответил Петру граф Головкин. — Что с книгами теми делать, кои вицегубернатор Петрово-Соловово у Сергия в пустыне забрал?

— Много ли тех книг?

— Тридцать пять старой печати Киевской да Могилевской, да около восьми десятков рукописных, толкования всякие, к примеру, об антихристе, и превращении веры при Никоне, о последнем времени и антихристе на четырех столбцах и подобное тому.